— Берите лошадей, скачите в местечко! — кричали обезумевшие рабочие.

— Кровь! Кровь! — стонал раненый.

Никто не понимал, чего он хочет.

— Остановите же, ради бога, кровь! Перевяжите руку.

Но никто не двинулся. Одни не знали, как это сделать, другие растерялись.

— Ну и фабрика! — вырвалось у соседа Гославского. — Ни доктора, ни фельдшера. Где Шмидт? Бегите за Шмидтом.

Несколько человек кинулись за Шмидтом, тем самым рабочим, который должен был заменять фельдшера. В это время старик кузнец, не потерявший, как другие, самообладания, опустился на колени подле раненого и пальцами сжал ему руку повыше локтя. Кровь стала течь медленней.

Рана была страшная. Вместо кисти болтались только два пальца — указательный и большой. Остальная часть руки чуть не до локтя была раздроблена, словно ее изрубили вместе с окровавленными лохмотьями рубахи.

Наконец минут через пятнадцать явился Шмидт, перепуганный не меньше других. Он перевязал размозженную руку какими-то тряпками, которые тотчас же пропитались кровью, и велел отнести раненого домой.

Товарищи положили Гославского на носилки; двое несли его, двое поддерживали голову, остальные окружили носилки, и так они двинулись всей толпой.

В конторе никого не было, в доме Адлера тоже погас свет. Почуяв кровь, завыли собаки. Ночной сторож снял шапку и, побледнев, глядел на процессию, медленно двигавшуюся по дороге, залитой лунным светом.

В открытом окне рабочей казармы показался человек в одном белье и спросил:

— Эй! Что случилось?

— Гославскому оторвало руку, — ответил кто-то из толпы.

Больной тихо стонал.

Вдруг послышался стук колес и цоканье копыт. Вскоре показалась пара серых лошадей, ливрейный кучер на козлах, а в глубине экипажа — лениво развалился Фердинанд Адлер, ехавший домой после попойки.

— Эй, сторонись! — крикнул кучер толпе.

— Сам посторонись, мы несем раненого.

Печальное шествие поравнялось с экипажем. Очнувшись от дремоты, Фердинанд высунулся из экипажа:

— Что случилось?

— Гославскому оторвало руку.

— Это тому, у которого жена красавица?

Все молчали.

— Видали, какой умник! — наконец буркнул кто-то.

Фердинанд опомнился и уже другим тоном спросил:

— Доктор осмотрел его?

— Нет у нас на фабрике доктора.

— Ах, верно!.. А фельдшер?

— И фельдшера нет!

— Ага! Так нужно послать лошадей в местечко.

— Конечно, нужно, — ответил чей-то голос. — А вы, ваша милость, не прикажете прямо с места повернуть назад?

— Мои лошади устали, — поспешил отделаться Фердинанд, — но я пошлю других.

Экипаж тронулся.

— Подлец! — выругался кто-то из рабочих. — Когда мы устаем на работе, нас никто не сменяет, а о лошадях он заботится.

— Лошадей приходится покупать, а за людей им платить не надо, — заметил другой.

Толпа подошла к дому, в котором жил Гославский. В окне еще горела лампа. Один из рабочих осторожно постучался.

— Кто там?

— Откройте, пани Гославская!

Через мгновение в дверях показалась полураздетая женщина.

— Что случилось? — спросила она, в ужасе глядя на толпу.

— Ваш муж немного ушибся, и вот мы принесли его.

Гославская бросилась к носилкам.

— Иисусе! — вскрикнула она. — Что с тобой, Казик?

— Не разбуди детей, — прошептал муж.

— Матерь божия, кровь!.. Сколько крови!

— Тише! тише! — шептал раненый. — Руку мне оторвало, но это ничего. Пошлите за доктором.

Женщина зарыдала, дрожа всем телом. Двое рабочих взяли ее под руки и увели в комнату, другие внесли раненою; он посинел от боли и кусал губы, но молчал, боясь своими стонами разбудить детей.

Рано утром Адлеру доложили о несчастном случае. Он выслушал, погрузившись в раздумье, и наконец спросил:

— А доктор был?

— Еще ночью посылали в город, но и доктор и фельдшер уехали к больным.

— Надо привезти другого. Надо также телеграфировать в Варшаву, чтобы прислали вместо Гославского другого слесаря.

Около десяти часов Адлер пошел в мастерскую осмотреть поврежденный станок.

Возле злосчастного станка он ступил нечаянно в лужу крови и вздрогнул, но тотчас овладел собой. Он внимательно разглядывал шестерню; на ней видна была запекшаяся кровь, куски человеческого мяса и клочки полотна; несколько зубьев было выломано.

— Есть у нас еще такая же шестерня? — спросил он механика.

— Есть, — ответил бледный немец, готовый при виде крови упасть в обморок.

— А доктор приехал?

— Нет еще.

Адлер поморщился. Ему не нравилось, что так долю не было доктора.

Около полудня фабриканту дали знать, что доктор приехал. Старик торопливо вышел из дому. Проходя мимо комнаты Фердинанда, еще спавшего после попойки, он постучал палкой в дверь, но ответа не последовало.

Перед квартирой Гославского стояла толпа рабочих. Почти никто не пошел сегодня в костел. Всем хотелось узнать, в каком состоянии больной, и услышать подробности катастрофы. Гославскую и детей взяла к себе соседка.

Толпа волновалась, но когда появился Адлер, разговоры умолкли. Только самые трусливые поздоровались с хозяином, кое-кто отвернулся, а кто посмелей, смотрели ему прямо в глаза, не снимая шапок.

Это задело фабриканта.

«Чего они хотят от меня?» — подумал он.

Адлер остановил какого-то рабочего-немца и спросил, как себя чувствует больной.

— Не знаю, — мрачно ответил тот. — Говорят, ему отняли руку.

Адлер вызвал доктора.

— Ну, как там? — спросил он.

— Умирает, — ответил врач.

Адлер вздрогнул и закричал:

— Не может быть! Люди теряют обе руки, даже обе ноги, и все же не умирают.

— Плохо была сделана перевязка, больной потерял много крови; к тому же он очень переутомлен.

Ответ этот быстро распространился среди стоявших возле дома людей. В толпе снова поднялся ропот.

— Я хорошо заплачу вам! — сказал Адлер. — Ухаживайте за ним получше. Не может быть, чтобы мужчина умер от такого увечья.

В эту минуту больной застонал. Доктор побежал к нему, а фабрикант повернул к дому.

— Был бы при фабрике доктор, не случилось бы такого несчастья! — закричал кто-то в толпе.

— Так мы и все тут кончим, если нас будут держать в мастерских до полуночи! — крикнул другой.

Посыпались угрозы и проклятия. Но великан засунул руки в карманы и, высоко подняв голову, двинулся прямо на толпу. Только глаза он прикрыл, да побелела у него шея. Казалось, он не слышал того, что говорили стоявшие вдали, а ближние расступались перед ним, инстинктивно чувствуя, что этот человек не боится ни проклятий, ни угроз, ни даже открытого нападения.

Под вечер Гославский, от которого не отходил врач, позвал жену; она вошла на цыпочках, шатаясь и сдерживая слезы, застилавшие ей глаза.

Больной до странности осунулся, глаза его уставились в одну точку. В сумерках лицо его казалось серым, как земля.

— Где ты, Магдуся? — спросил он невнятно, а потом заговорил, поминутно останавливаясь: — Вот и провалилась наша мастерская. Руки нет! А следом за ней и меня не станет, чего ради мне даром хлеб есть?

Жена заплакала.

— Ты здесь, Магдуся?.. Помни о детях. Деньги в том ящике, знаешь… на мои похороны. Все мухи летают у меня перед глазами… жужжат…

Он беспокойно заметался и захрапел, словно человек погрузившийся в глубокий сон. Доктор сделал знак рукой, и кто-то насильно увел Гославскую в соседнюю квартиру.

Через несколько минут пришел туда и врач. Несчастная женщина посмотрела ему в глаза и с плачем упала на колени.

— Ах, пан доктор, зачем вы оставили его?.. Разве ему так плохо? Или, может…

— Бог вас утешит, — сказал доктор.

Женщины окружили Гославскую, стараясь ее успокоить.

— Не надо плакать! Бог дал, бог взял! Встаньте! Не плачьте, вас могут услышать дети.

Вдова задыхалась от слез.

— О, оставьте меня на полу, мне здесь лучше, — шептала она. — Дай вам бог столько счастья, сколько мне он дал горя. Нет моего Казика!.. Муж мой любимый, и зачем ты столько работал, зачем выбивался из сил?.. Еще третьего дня ты говорил, что в октябре мы перейдем на свое хозяйство… В могилу ты уйдешь, не в свою мастерскую… Ох!..