Когда я принес к себе в комнату какой-то, между нами говоря, совсем неказистый пирог, приобретенный на собственные (в поте лица заработанные) тридцать копеек, когда я собственными руками затопил печку и собственными щипцами наложил уголь в собственный пузатый самовар, я почувствовал себя, должен признаться, довольно глупо.

Что за черт! Я, такой порядочный и достойный человек, я – опора и сотрудник стольких периодических изданий, я, у которого здесь родные, там друзья, тут сваты, – буду в этот вечер один как перст, когда самый последний из разносчиков «Курьера» веселится в семейном кругу…

Э, скверно!

По правде говоря, вчера я таки клюнул маленько, но то, что было вчера, не может удовлетворить сегодня. Я не голоден, мне не холодно, но мне хочется видеть сейчас рядом с собой веселое человеческое лицо, которое изгнало бы из моих роскошных апартаментов скуку и дурное настроение.

Я чувствую, что зол на весь мир. Будь я в силах, я растер бы луну в нюхательный табак, остановил бы бег земли лет на сто, а солнце так заморозил, что оно бы у меня и не пискнуло. Но сделать это невозможно, и я ударяю табуретом о пол так, что ножки разлетаются во все стороны. Валентия, когда он явится с поздравлениями, я встречу с кислым лицом, а против хозяина начну процесс за то, что он не освободил мне до сих пор подвала.

– Как поживаешь, недотепа?

– Однако…

Я оглядываюсь… Позади меня какая-то дама. Чепец с желтым бантом и тюлевым рюшем, от ватного салопа несет рыбой, как от торговки сельдями, в одном кармане – маковник, в другом – паяц, а под мышкой какой-то оловянный снаряд с деревянной ручкой… А талия у этой дамы! В три обхвата… платите мне по шесть грошей за строку, если вру!

– Ну! и чего ты на меня глаза пялишь? – провизжала дама.

– С кем имею честь?.. Не с пани ли Люциной?

Я назвал первое попавшееся имя, которое, как мне казалось, больше всего соответствовало внешности, соединявшей в себе незаурядную энергию с необыкновенной деловитостью.

– Ты что, с ума спятил?.. Какая Люцина?.. Не Люцина, а Ви… ги… лия!..[1] Понимаешь?

– Вигилия?.. Красивое имя, честное слово. Будьте же, милостивая пани, так добры…

– Почему ты называешь меня пани, глупец этакий… разве ты не видишь, что я дух?

– Дух?.. Но Вигилия – это… как будто особа женского пола.

– У духов нет пола…

– В самом деле? Разве?..

– Ну-ну! Хватит! Одевайся и пойдем, мне некогда с тобой любезничать.

Допуская, что руки дамы такой корпуленции могут в случае надобности двигаться с той же стремительностью, как и язык, я не мешкая натянул шубу на плечи и шапку на уши. Через несколько минут мы были уже на улице.

– Дальше, милостивая государыня, я не пойду, – объявил я своей спутнице, ухватившись обеими руками за перила покрытой коврами лестницы. – Дальше я ни шагу, ибо если кто-нибудь нас увидит, то… Сами понимаете!

– Я призрак! – прошептала дама, положив жирную руку на хрустальную дверную ручку. – Мне ничего не сделают, ну, а ты – ты как-нибудь вывернешься… Наконец, за тебя поручатся редакторы!

Она толкнула дверь, затем меня в дверь, и мы очутились в передней.

Господи помилуй! Какие гостиные, какая мебель, какое освещение!.. Пышная фигура моей спутницы с необыкновенной отчетливостью отражается в паркете. Ковер на столе, ковер под столом, бархат на диване… На мраморных тумбах стоят урны и длинногорлые этрусские вазы, кресла такие, что в самом худшем из них наслаждение сидеть даже тогда, когда вам снимают голову с плеч. А портьеры!.. А золотые кисти, тяжелые, как смертный грех!

Я вздохнул:

– Боже мой! Вот бы мне, бедняку, праздновать сочельник в этакой гостиной.

– Погляди! – прошептала моя спутница.

Я просунул голову между рукой и талией моей спутницы и, заслонившись портьерой, смотрел.

В гостиной было двое: молодая красивая блондинка (просто конфетка – скажу я вам) в длинном платье и какой-то столь же худой, как и скучающий, щеголь, который сидел на диване, поминутно перекладывая ноги с колена на колено и прочесывая пальцами довольно жидкие бакенбарды.

– Ты все же уходишь, Кароль? – спросила блондинка голосом, который пронзил мое сердце, как игла обойщика матрац.

– Я останусь, Анеля, если только… – отозвался я.

– Да тише, ты-ы… – пробурчала Вигилия, бесцеремонно прижимая мою голову к своей подбитой ватой талии.

– Мне необходимо пойти, душечка, честное слово, – соизволил наконец ответить щеголь, снова перекладывая ногу на ногу.

– И ты оставляешь меня одну даже в такой день, Кароль?

Голос блондинки просверлил мне лопатку и застрял где-то в шубе.

– Предрассудки! Сентименты! – зевнул щеголь.

– Ты совсем не думаешь обо мне.

– Тебе только так кажется, мой ангел, – ответил щеголь, поднимаясь. – Если бы я о тебе не думал и не соблюдал старых обычаев, я не купил бы тебе к рождеству гарнитур за триста пятнадцать рублей с полтиной, считая извозчика. Ну, будь здорова.

Сказав это, он наклонился к прелестной даме в длинном платье, поцеловал цветок, приколотый к ее волосам, и вышел.

В это мгновенье в противоположной двери появился лакей во фраке.

– Кутья на столе…

– Можете есть, – ответила блондинка, прикрывая платком лицо.

– А вы, милостивая пани, не сядете за рождественский стол?

– С кем же?

– Со мн… – вырвалось у меня.

– Молчи! – пробурчала старуха, выпроваживая меня на лестницу.

О блондинка, блондинка! Если бы ты знала, как горячо билось для тебя чье-то сердце по другую сторону нарядной портьеры.

Мы снова остановились, на этот раз у желтого, одноэтажного, покосившегося домика, покрытого старой дранкой; при виде его, сам не знаю почему, мне припомнилась народная песенка:

Вигилия прислонилась к оконному косяку, я стоял рядом с ней. Боже, эти люди не знают даже, что такое двойные рамы, и вряд ли их защищает от холода эта кисейная занавеска и большая закопченная печь, в которой тлела горсточка углей.

Посреди комнаты стол, покрытый белой, недостаточно длинной скатертью, вокруг стулья: один обитый, второй деревянный, и простая табуретка. В одном углу – топчан, в другом – детская кровать с сеткой, когда-то покрытая лаком, между ними дверь в альков – вот и все.

В комнате три человека: слепой старик, очень бледная женщина и девочка в траурном платьице.

– Папочка, уже звезды взошли, сядем за стол, – сказала женщина.

– А что ваша милость соизволит подать сегодня? – спросил старик.

– Борщ есть, дедушка, селедка и клецки, – вот! – ответила девочка.

– Ого-го! Настоящий бал!

Женщина тем временем принесла просвирки; отломили по кусочку и приложились.

– Папочка, – сказала снова хозяйка, – вот тебе шарф к рождеству, теплее будет.

– А я, дедушка, подарю тебе пачку табаку.

– Ах ты девочка моя, Ганя дорогая! – воскликнул старик, стараясь нащупать руками голову внучки. – Я-то табаку не нюхал, чтобы тебе вот эту куколку подарить, а ты мне табак припасла, наверно из завтраков своих откладывала?

И он вытащил из-за пазухи дешевенькую куклу в розовом платье.

– Какая красивая! – восторгалась девочка.

– А тебе, Касюня, я тоже шарфик купил… Хорош? И он протянул женщине вязаный платок.

– Красный, папочка…

– А, чтоб им! – заворчал старик. – Сказали, что черный.

Конец ознакомительного фрагмента. Полный текст доступен на www.litres.ru