Он умолк.

Все молчали, удивленно и насмешливо глядя на него.

Лицо у инструктора расплылось вдруг в добродушную улыбку. Оказалось, что ради улыбки перестраивалась на особый лад вся его физиономия, и из Пугачева превращался он в картинку при стихотворении «Ну тащися, Сивка».

Молчание не нарушалось, но до слуха Степана Александровича вдруг донеслось еле слышно: «Карьеру делает!»

Он не вздрогнул, ибо и так дрожал все время мелкою дрожью, а только повел плечом.

— Я вот задаю себе сейчас такой вопрос… Имею ли право я оставаться здесь и обсуждать реформу?.. И смело отвечаю: «нет!»

И среди мертвой тишины он вышел из зала.

Глава 6

Серый дымок

Уже совершенно стемнело. Было холодно, и начиналась метель. Снег еще не шел, но края крыш уже курились снежными смерчами. Люди с санками шли угрюмо и сосредоточенно, глядя под ноги, с завистью посматривая на тех счастливцев, которые входили в подъезды домов. «Уже дошел. А мне еще сколько идти?»

Шли красноармейцы и пели песню, которую заглушал крепчавший ветер.

Степан Александрович шел и удивлялся тому, что ему вовсе не хочется домой. Ему бы, наоборот, хотелось брести так очень долго, ибо внутри у него горело, а холодный ветер так хорошо освежал. На бульваре он сел на скамейку и сидел часа два, пока наконец не явились какие-то люди и не сказали: «А ну-ка, встаньте, товарищ!» Люди взяли скамейку и понесли ее на грузовик, где лежали другие скамейки. Грузовик уехал, увозя скамейки. Степану Александровичу вдруг стало совсем жутко. Он подумал о том завтрашнем дне, который неминуемо придет. Так-таки и тащиться изо дня в день.

«А ведь правильно сказал Соврищев, — подумал он, — я ведь действительно все делал всегда только ради себя».

И ему представился вдруг тот призрак его самого, который некогда создал он своей мечтою: знаменитый, богатый, уважаемый и признанный всем миром.

Ему неожиданно стало весело. Он засмеялся, чем обратил на себя внимание двух женщин.

— Вон еще иные смеются…

Он пошел по каким-то неизвестным переулкам, где было пустынно и мрачно.

Ноги уже сильно заплетались, но домой не тянуло.

Вдруг в большом подъезде с колоннами увидал он женщину, сидевшую в углу с младенцем на руках. Младенец пронзительно кричал, а женщина шипела и укачивала его, утирая глаза свободною рукою.

— Отчего он так плачет? — спросил Степан Александрович.

— Видите, замерзает! — сердито отвечала та.

Степан Александрович вгляделся и увидел, что ребенок был действительно покрыт только жалким тряпьем.

Он снял с себя шубу и подал ее женщине.

— В кармане есть два куска хлеба, — прибавил он, наслаждаясь прохладою, его окутавшей.

— А вы-то как же?.. господин…

— Мне и так жарко.

Пройдя еще несколько пустынных переулков, он сел на случайно еще не сожженную дворницкую скамейку. Перед ним был ярко освещенный особняк. Если бы сейчас шел тринадцатый год, можно было бы подумать, что в особняке бал, фрукты, барышни, цветы. Тогда-то зародился призрак и был он так близок, так действителен.

Из ворот особняка вышел человек с портфелем.

Он поскользнулся и упал.

— Ушиблись? — учтиво спросил его Степан Александрович, поднимая ему портфель.

— Нет, ничего. Спасибо.

Человек удивленно глядел на Лососинова.

— Лососинов?

— Да.

— Не узнаешь? Не узнаете? Мешков… С бородой меня, правда, трудно узнать…

— Мешков. Ну, как же! Отлично помню. Мешков — первый ученик!

— Да вы что? Ограбили вас, что ли?

— Нет… Я просто так… Мне тепло. Так вы Мешков?

— Какое к черту тепло. Морозище и ветер к тому же. Вы бы домой шли.

— Дома мне делать нечего… Я вот тут сижу… Давайте вспоминать.

— Послушайте, — сказал Мешков, взяв его за руку, — вы больны?

— Нет, нисколько.

— Конечно, больны! Где вы живете?

— Где-то там… Наплевать в общем, где я живу… Помните, как мы любили за столбами ходить для карты.

— Ну еще бы… только… право… Нельзя в таком виде по улицам бродить, ведь вы же замерзнете… Скажите ваш адрес!..

— Арбат, Спaco-Щегловский… восемь…

— Далеко… Вы вот что… зайдемте ко мне… я вам дам… куртку, что ли… потом пришлю за ней. Так невозможно. Я вон тут рядом живу. В большом доме.

— Ну что ж, я пойду… Если это, конечно, удобно.

— Удобно… я холостяк… Только вам надо немедленно врача… Уж идемте скорее. На вас лица нету.

Они поднялись по темной лестнице.

— Вот куртка, — сказал человек, когда они вошли, в маленькую комнату с диваном и двумя стульями возле кривого стола. — Она довольно теплая, из теленка. Это нам выдали. Скажите, у вас тифа не было?

— Нет.

— Гм… Дайте адрес… или лучше уж я вас доведу… Вы идти-то можете?..

Степан Александрович сел на мягкий диван и вдруг сам для себя неожиданно лег.

— Могу, — прошептал он, сладко потягиваясь.

— Вы отдохните…

— Заметьте это, — вдруг перебил его Степан Александрович, — а ведь если бы все люди были абсолютно честные и думали только о справедливости, то прекрасна была бы людская жизнь… Но только как сделать так, чтобы все стали честными?

— Чудак, чего захотели. Да из-за этого в мире спокон века весь кавардак происходит. Попали пальцем в небо.

— А по-моему, можно это сделать… Надо только все время думать… Я вот всю жизнь думал о разных вещах… а о важном… о самом важном не думал… А теперь я буду думать и придумаю…

— Уж вы лежите… Слушайте… Я сейчас схожу в соседнюю квартиру… там живет врач… Все-таки посоветует, что и как.

Мешков вышел из комнаты.

Степан Александрович лежал на мягком диване и говорил, пощелкивая себя по виску:

— Вот я отдал женщине пальто, вы даете мне куртку, это вот справедливость… Понять это очень просто, но нужно, чтобы все поняли. А за сим, как говорил физик, приступим к рассуждению на тему смерти. Я, предположим, умру, а ребенок, которому я дал шубу, будет жить. По существу, не все ли равно, жизнь или смерть? Ведь если взять все кладбища и все гробницы во всем мире, то покойников окажется в миллион раз больше, чем живых. Вы знаете, что мне пришло в голову: живые это интернациональное меньшинство.

— У вас что болит? — спросил чей-то незнакомый голос.

Лососинов с трудом открыл глаза. Лысый человек в очках был похож немного на Анатэму.

— Мне очень приятно лежать.

— Гм… Голова у вас болит?

Но Степана Александровича не интересовал этот разговор. Он снова закрыл глаза.

— Нехорошо только, что мертвых зарывают в землю, — сказал он, — сжигать гораздо лучше.

И вдруг сама собою объяснилась причина утренней тоски. Ему представилась Москва в ясное морозное утро. Над снежными крышами неподвижные серые дымки… Хорошо и вовсе не страшно стать таким тоже дымом и в морозное утро застыть под самым небом… Может быть, там встретится тот счастливый призрак… Он, вероятно, будет сиять, как огонь, и на него больно будет смотреть… Вот он близится. И уже в глазах в самом деле горят золотые и зеленые огни.

Он открыл глаза.

В комнате было темно, но какие-то светлые тени пролетали по потолку.

— Что это, — спросил Степан Александрович, — на потолке?

— Лежите смирно, — отвечал голос, — это автомобиль в переулок заворачивает… Я потушил свет, чтоб вам было спокойнее. Сейчас приедут за вами.

— Хоронить?

— Ну зачем хоронить! Поправитесь великолепным образом. Только уж молчите!

Но Степану Александровичу хотелось говорить.

— Я, знаете, — сказал он, — только сейчас понял смысл жизни.

— Да уж вижу — вы лучший русский человек… Горе с вами…

— Смысл жизни в том, чтобы делать свое хотя бы самое маленькое дело… Но делать честно.

— Открыл Америку!

— Что ж, если для меня она не была еще открыта. И надо быть обыкновенным человеком… Знаете, совсем простым… без всяких запросов… без всяких Наркомпросов…

— Лежите вы, а поправитесь, будете это свое маленькое дело делать… Ладно!

— Да, да. Ты будешь ко мне по вечерам приходить чай пить… Я женюсь на простой девушке… т. е. все-таки пусть она будет со средним образованием, но, понимаешь… без штук… И будут приходить друзья… тоже совсем обыкновенные и честные… и шутки будут такие простые, но смешные… Скажи… что ты мне положил на грудь? Мне трудно говорить.