Когда гуляющие подходили к концу площади, на них едва не налетела стремительно мчавшая бричка органиста. Пан бургомистр отскочил в сторону, а пан нотариус, видимо от волнения, стал оправлять воротничок.

В ту же минуту бричка остановилась как раз против нотариуса.

— С ума ты, сударь, спятил, чего разогнался? — спросил тот.

— Laudetur[8] Иисус Христос!.. — ответил органист, притрагиваясь кнутовищем к шапке.

Бургомистр, заметив заплаканное лицо Шараковой, подошел к бричке, ухмыляясь, как всегда.

— Что такое? — спросил он. — Несчастье какое случилось? Не умер ли кто?.. Не сгорело ли что?..

— Какой рассеянный человек! — продолжал нотариус. — Ведь чуть не задавил меня и Ю… то есть пани бургомистершу.

— Сынок у меня пропал… Стасечек мой! — вскричала кузнечиха, снова обливаясь слезами.

— Это еще что за особа? — спросила пани бургомистерша.

— Кажется, это дочь мельника Ставинского, — объяснил нотариус.

— И верно… Была Ставинская, а теперь кузнечиха. Помогите мне его найти, господа вы мои золотые! — молила Шаракова, трясясь от рыданий.

— Ха-ха-ха! — засмеялся бургомистр. — Нашла с чего плакать!.. Такая молодая! Да господь бог даст тебе еще десятерых!..

— Andre, soyez convenable![9] — отчитала его пани бургомистерша, некогда воспитывавшаяся в институте в губернском городе.

— О, спасите меня, золотые мои господа! — простонала кузнечиха и, перегнувшись с брички, протянула руки, словно хотела обнять сперва пани бургомистершу, а затем ее супруга.

Но окончившая институт пани бургомистерша с негодующим видом отпрянула назад, а не менее ее оскорбившийся бургомистр воскликнул:

— Это, черт возьми, что еще за фамильярность!.. Ты что, не знаешь, кто я такой?..

— А как же, знаю: вы почтеннейший пан бургомистр. Так помогите же мне найти моего сыночка… Ведь я-то, горемычная, уже невесть сколько его не видала! Может, он где вылетел из тележки, и еще ею кто задавит!

— А мне-то какое дело? — негодовал бургомистр. — Ступай себе к стражнику!.. Она воображает, что я стану за ее пащенком ходить!.. Слыхал, нотариус?

Слово «пащенок» оскорбило кузнечиху. Слезы высохли у нее на глазах, к лицу прилила кровь.

— Так для чего же вы бургомистр? — крикнула она. — Разве не для того, чтобы бедным людям помогать в несчастье?.. Это мой Сташек пащенок?.. Да вы и сами были таким, а он, может, когда-нибудь тоже, если отыщется…

В этом месте рыдания прервали ее речь.

— Несознательная женщина! — пробормотал органист, очевидно думая о том, что бургомистр не для того протягивает руку, чтобы помогать бедным людям в несчастье.

Как бы то ни было, ситуация могла бы стать крайне щекотливой, не вмешайся нотариус, которому приходилось иметь дело со Ставинским. Он прекратил ссору, предложив органисту рассказать, что случилось со Стасем.

Тем временем бричку окружила целая толпа евреев, словно выросших из-под земли, и органист тоном проповедника поведал всем собравшимся о происшествии со Стасем. Когда в заключение он громким голосом обратился к присутствующим с вопросом, не знает ли кто помещика, который ездит в крытой таратайке на рессорах, какой-то еврей крикнул:

— Я знаю! Это пан Лосский, судья…

— И слово стало плотью! — воскликнул органист. — Так у меня же именно к нему и было дело, и бог весть зачем только я заехал сюда!..

С этими словами он повернул коня назад.

— Так поезжайте же скорей, куманек, милый! — взмолилась кузнечиха, теребя органиста за полу длинного сюртука.

Однако на бричку облокотился какой-то еврей.

— Пани Шаракова, — сказал он. — Так вы запомните, что это я сказал… А уж я завтра заеду к пану кузнецу.

— Это еще что за мошенничество! — воскликнул органист. — Да я сам отлично знал, что пан Лосский ездит в суд в крытой таратайке, запряженной гнедой лошадью…

— Так зачем же вы спрашивали, если сами знали?.. — рассердился еврей.

— Нечего мне оправдываться перед всякими оборванцами! — высокомерно ответил органист, собираясь ехать.

— Едемте же, едемте! — просила Шаракова.

— Ай, какой важный пан!.. — кричал еврей, хватаясь за вожжи. — Пан органист! Я вам кое-что скажу!.. Может, вы будете ко мне ходить каждое воскресенье играть на шарманке?..

Толпа, обступившая бричку, покатилась со смеху.

Гордый органист побледнел, самолюбие его было уязвлено, и в глазах блеснула жажда мщения. Он поднялся на козлах и, вытянувшись во весь свой длинный рост, воскликнул зычным, торжественным голосом:

— Лейбусь! Крещу тебя… In nomine Patris…[10]

— Ай!.. Ай, озорник! Ай, свиное ухо! — закричала толпа, бросаясь врассыпную.

Органист тотчас хлестнул коня, и бричка, сопровождаемая смехом и бранью, понеслась в клубах пыли.

Они ехали уже добрых четверть часа крупной рысью. Шаракова поминутно вставала и, пошатываясь в тряской бричке, смотрела на дорогу.

— Пан органист!..

— Чего вам?

— Далеко еще?

— Да меньше мили, мигом доедем!

Лошадка была сильная и резвая, но уже и на ее гладкой шерсти проступили большие пятна пота.

— Ну-у, малыш! — кричал органист.

Минутами облако пыли, волочившееся за ними, как хвост, нагоняло бричку, преграждало ей путь и засыпало мелким песком три пары глаз. Тогда лошадка свешивала голову между колен и фыркала, органист протирал глаза толстым рукавом, и только бедная мать, не смыкая век, смотрела на дорогу.

— Пан органист!

Органист знал уже, что ей надо, и, не дожидаясь, ответил:

— Вон там, за деревьями… Видите?.. Не прочитать и десяти молитв, как доедем.

Свернули вправо. В поле какие-то люди копали ров.

Бричка остановилась.

— Эй! Эй!.. — окликнул землекопов органист, кивая им головой.

Один из работников положил лопату и пошел к бричке. У Шараковой сердце стучало, как молот в кузнице, и хотя бричка стояла, женщина тряслась так, словно они все еще мчались.

— Что, пан воротился домой? — спросил органист подошедшего землекопа.

— Да воротился!

— А не видали вы тележки за его таратайкой?

— А как же, видали!

— И ребенок там был?

— Надо думать, был, что-то там копошилось в середке.

— Ну, спаси вас бог.

— Поезжайте с богом!.. Это ваш?

— Нет, не мой… вон этой пани! — ответил органист, показывая кнутом назад.

— Пан органист… — снова позвала его кузнечиха.

— Чего вам?

— Пустите меня… я пешком пойду; думается мне, добегу я скорее.

— Вот еще! Не дурите, пани… Ну-у, малыш!

— О, Иисусе! Иисусе!.. Да только найду ль я его?.. — шептала кузнечиха, преклонив колени на тряском дне брички.

Лошадь неслась вскачь.

Не доезжая до имения примерно с версту, органист заметил какой-то серый клубок, быстро перекатывавшийся с одного края дороги на другой. Подъехав ближе, он увидел собаку, которая бежала, низко опустив морду, впереди брички.

— Курта!.. — крикнул органист. — Смотрите-ка, пани, ваш Курта здесь!

Пес, увидев кузнечиху, с лаем и визгом бросился к бричке, хватая за морду лошадь, которая, фыркая, отмахивалась от него, как могла. Верный песик, вырвавшись из хлева, по следу Стасевой тележки прибежал в этакую даль.

— Ну, все идет хорошо, — обрадовался органист и натянул вожжи.

Наконец остановились у ворот усадьбы.

Кузнечиха выскочила, прошла несколько шагов и, вдруг почувствовав головокружение, прислонилась к воротам. Органист взял ее под руку, и так они пошли к дому, сопутствуемые Куртой, который все еще лаял, скакал и кружился волчком.

Был обеденный час, и все сидели на веранде за столом. Приезжие остановились у забора, робко поглядывая издали на господ, как вдруг Курта понесся вперед. За ним, вскинув руки, побежала кузнечиха и, запыхавшись, упала на колени в конце стола, где сидел у ключницы на руках ее Стась, живой, выспавшийся и улыбающийся.