Если бы бедный Юзик встал из гроба, он не узнал бы своего друга в этом тихом, покорном, забитом мальчике, который вечно куда-то ходил, что-то приносил, что-то искал, чего-то не знал, в чем-то не разбирался и то и дело получал выговоры. А если бы это видели мои товарищи!..

Однажды панна Клементина была занята больше обычного. Объяснялось это тем, что приказчик в этот день следил за какими-то работами в конюшне, расположенной неподалеку от ее излюбленной беседки. Пользуясь этим, мы втроем потихоньку убежали из парка в лесок, где росла ежевика.

Ужас, сколько ее там было! Что ни шаг — куст, а на каждом — множество черных ягод, крупных, как слива. Сначала мы собирали их вместе, поминутно вскрикивая от удивления и восторга. Вскоре, однако, мы замолкли и разбрелись в разные стороны. Не знаю, как девочки, а я, утопая в густых зарослях, забыл обо всем на свете. Но что это была за ежевика! Сейчас даже ананасы и то хуже.

Устав стоять, я сел, устав сидеть, я лег на кустарник, как на пружинный диван. Мне было так тепло, так мягко и такое тут было изобилие, что не знаю, откуда у меня явилась мысль: «Вот так, наверно, чувствовал себя Адам в раю. Господи! Господи! Почему не я был Адамом? Поныне на проклятом дереве росли бы яблоки, ибо я поленился бы даже руку протянуть, чтобы сорвать их…»

Я растянулся на упругом кустарнике, как уж на солнцепеке, и ощущал неописуемое блаженство — главным образом оттого, что мог ни о чем не думать. Время от времени я поворачивался навзничь, и тогда голова моя приходилась ниже всего тела. Колеблемые ветром листья ласково касались моего лица, а я смотрел в огромное небо и с неизъяснимым наслаждением воображал, что меня нет. Лёня, Зося, парк, обед, наконец школа и инспектор казались мне сном, как будто все это когда-то было, но давно-давно, может быть, сто лет тому назад, а может быть, тысячу. Покойный Юзик в небесах, вероятно, все время испытывает это чувство. Какой счастливец!..

Наконец мне уже расхотелось ежевики. Я ощущал легкое покачивание кустарника, на котором лежал, видел каждое облачко, скользившее по лазури, слышал шелест каждого листика, но не думал ни о чем.

Вдруг словно что-то ударило меня. Я вскочил, не понимая, что происходит. Вокруг было тихо по-прежнему, но в ту же минуту я услышал плач и крик Лёни:

— Зося!.. Панна Клементина!.. Помогите!

Есть что-то страшное в крике ребенка: «Помогите!» В голове у меня пронеслось: «Змея!» Колючие кусты цеплялись за одежду, опутывали ноги, рвали, толкали — нет!.. они боролись со мной, как живое чудовище, а тем временем Лёня кричала: «Помогите!.. Боже мой, боже!..» — и я понимал одно, но это было для меня ясно, как солнце: я должен ей помочь или сам погибнуть.

Измученный, исцарапанный, а главное — потрясенный, я наконец продрался к тому месту, откуда слышался плач Лёни.

Она сидела под кустом, дрожа и ломая руки.

— Лёня!.. Что с тобой? — вскрикнул я, впервые назвав ее по имени.

— Оса!.. Оса!..

— Оса?.. — повторил я, бросаясь к ней. — Ужалила тебя?..

— Еще нет, но…

— Так что же?

— Она ходит по мне…

— Где?..

Из глаз ее лились слезы. Она очень сконфузилась, но страх превозмог смущение.

— Залезла мне в чулочек… Боже мой, боже… Зося!..

Я опустился перед ней наземь, но еще не осмеливался искать осу.

— Так вынь ее, — сказал я.

— Да я же боюсь. Ах, боже!..

Бедняжка дрожала, как в лихорадке. Тогда я проявил верх мужества.

— Где она?

— Теперь ползет по коленке…

— Нет ее ни там, ни тут.

— Она уже выше… Ах! Зося, Зося!

— Но ее нет и здесь…

Лёня закрыла лицо руками.

— Наверно, где-нибудь в платье… — едва выговорила она, плача навзрыд.

— Поймал! — вскричал я. — Это муха.

— Где?.. Муха? — спросила Лёня. — И правда, муха! Ох, какая большая… А ведь я была уверена, что оса. Думала, я умру… Боже! Какая я глупая!..

Она утерла слезы и сразу начала смеяться.

— Убить ее или отпустить? — спросил я, показывая Лёне злосчастное насекомое.

— Как хочешь, — ответила она уже совершенно спокойно.

Я решил было убить, но у меня не хватило духу. И сама муха, и особенно крылышки ее были сильно помяты, и я осторожно положил ее на листик.

Между тем Лёня смотрела на меня как-то очень пристально.

— Что с тобой? — вдруг спросила она.

— Ничего, — ответил я, пытаясь улыбнуться.

Силы вдруг покинули меня. Сердце билось, как колокол, в глазах потемнело, холодный пот выступил на лбу, и, стоя на коленях, я пошатнулся.

— Да что с тобой, Казик?

— Ничего… просто я думал, что с тобой случилось какое-нибудь несчастье…

Если бы Лёня не подхватила меня и не положила мою голову к себе на колени, я бы расквасил нос.

Теплая волна ударила мне в голову, я услышал шум в ушах и снова голос Лёни:

— Казик!.. Казик, дорогой… что с тобой?.. Зося!.. Ах, боже, он в обмороке… Что я буду делать, несчастная…

Она обхватила мою голову руками и стала целовать. Я чувствовал, что все лицо у меня мокрое от Лёниных слез. Мне стало так ее жалко, что я собрал остатки сил и с трудом приподнялся.

— Ничего, ничего!.. Ты не беспокойся! — вырвалось у меня из глубины души.

Действительно, дурнота моя прошла так же быстро и неожиданно, как и наступила. В ушах перестало шуметь, вокруг посветлело, я поднял голову с колен Лёни и, глядя ей в глаза, засмеялся.

Тогда и она расхохоталась.

— Ах ты негодник! Ах ты злючка!.. — говорила она. — Ведь надо же было задать мне такого страху. И как это ты мог упасть в обморок из-за подобного пустяка?.. Ну, если бы даже это была оса, так она ведь не съела бы меня… А что я бы тут делала с тобой?.. Ни воды, ни людей, Зося куда-то ушла, и мне пришлось бы одной спасать такого большого мальчика. Стыдись!

Конечно, мне было стыдно. Ну можно ли было так ее пугать?

— Что? Как тебе? — спрашивала Лёня. — Видно, лучше, ты уже не такой бледный. А раньше был белый как полотно. Но хороша я буду, — снова заговорила она, — если об этом узнает мама! Ах, боже! Я даже боюсь теперь идти домой…

— О чем узнает мама? — спросил я.

— Обо всем, а главное — об этой осе…

— А ты никому не говори.

— Что толку, если я не скажу… — вздохнула она, отвернувшись.

— Может, ты думаешь, я скажу? — успокаивал я Лёню. — Ей-богу, никому ни словечка.

— А Зосе?.. Она ведь умеет держать секреты.

— Даже Зосе. Никому.

— Все равно все узнают. Ты весь исцарапался, ободрался… Постой-ка… — прибавила она, помолчав, и утерла мне лицо платочком. — Ах, боже! Знаешь, ведь я со страху даже поцеловала тебя, но я уже не знала, что делать. А вдруг кто-нибудь об этом узнает? Я просто сгорю со стыда! Правда, окажись это оса, тоже было бы очень неприятно. Ох! Сколько у меня огорчений из-за тебя…

— Но тебе нечего беспокоиться, — пытался я ее утешить.

— Ну да, нечего! Все откроется, потому что у тебя в голове полно листьев. Впрочем, погоди, я тебя причешу. Лишь бы из-за какого-нибудь куста за нами не подсматривала Зося. Она умеет держать секреты, но все-таки…

Лёня вынула из волос полукруглый гребень и принялась меня причесывать.

— И всегда ты ходишь растрепанный, — говорила она. — Ты должен причесываться, как все мужчины. Вот так!.. Пробор нужно делать с правой стороны, а не с левой. Будь у тебя черные волосы, ты был бы такой же красавец, как жених моей мамы. Но ты ведь блондин, так я причешу тебя иначе. Теперь ты похож на того ангелочка, который — знаешь? — под божьей матерью… Как жалко, что у меня нет зеркальца.

— Казик!.. Лёня!.. — донесся в эту минуту голос Зоси из парка.

Мы оба вскочили, Лёня была по-настоящему испугана.

— Все откроется! — прошептала она. — Ох, эта оса!.. А хуже всего, что ты упал в обморок…

— Ничего не откроется! — заявил я решительно. — Я ведь ничего не скажу.

— Я тоже. И ты даже не скажешь, что упал в обморок?

— Конечно.

— Ну-у!.. — удивилась Лёня. — А я, если бы упала в обморок, ни за что бы не утерпела…