– Почему вы меня об этом спрашиваете? – в свою очередь спросил Петя, потирая колючий подбородок. – Я у вас уже несколько месяцев и, естественно, ничего передать не мог. Не знаю, кто мог это сделать…

– А предположить хотя бы примерно? – последовал новый вопрос.

– Тем более предполагать в таком деле я вообще не намерен, – еще суше ответил Петя и замолчал, думая совершенно о другом, стараясь представить себе Олю с ребенком, но последующие слова следователя заставили его с неожиданным интересом включиться в разговор.

– Если я правильно понимаю ваши слова, Иван Христофорович пропал? – спросил он с недоверием. – Сбежал? Какой молодец! – не удержался Петя и засмеялся как-то по-детски искренне и задорно.

Следователь, пожилой и опытный, смотрел на него поверх очков и ждал; дело из пустякового перерастало в архиважное, государственное, верха начинали нервничать, потихоньку давить, и следователь, бесстрастно дождавшись, пока Петя успокоится, спросил:

– Что же дальше, Брюханов?

– Неужели вы думаете, что академик Обухов может бесследно затеряться? – искренне удивился Петя. – Если он уже решил скрыться, вам его будет очень трудно найти, гражданин следователь… а возможно, его вообще выкрали. Кто знает, вероятно, он сейчас где-нибудь в Париже или Лондоне. Он один стоит многих наших секретов, вместе взятых…

– Вы не хотите нам помочь, Брюханов?

– Не могу, – уточнил Петя, откровенно радуясь. – Если бы мог, категорически бы отказался. Я бы сам хотел узнать, что случилось, это один из самых дорогих мне людей… А может быть, его просто… устранили? А теперь вот усердно ищут?

– Брюханов! Не забывайтесь! Вы, разумеется, из породы шутников. Однако дружески советую вам не переступать допустимый предел.

– Если дружески, спасибо за совет.

Впервые Петя видел у сдержанного, много и опытного следователя какую-то иронически поощряющую улыбку; Пете показалось, что его чисто случайное предположение попало в цель; он заметно побледнел и теперь уж был сам готов продолжать любой разговор, лишь бы выведать хоть крупицу информации, но следователь прекратил допрос, отправил подследственного назад в камеру, и теперь для Пети начались мучительные, какие-то нескончаемые дни. Необходимо было снова найти защитную грань от внешнего мира, оказавшуюся столь хрупкой, отделить себя от всего остального мира и тем спастись. Однако его больше не трогали, никуда не вызывали и не допрашивали; через три недели совершенно неожиданно для него состоялся суд. Утвердившись в своей мысли, замкнутый только в себе, он убедил жену на суд не приходить, и ему было лишь трудно выносить присутствие матери; стараясь не смотреть в ее сторону, он все время помнил о ней, и это ему очень мешало. Лукаш, взяв справку о болезни, на суд не явился, Петя от последнего слова отказался и, выслушав приговор, почувствовал облегчение, почти радость, и, когда его выводили, он отыскал бледное лицо матери и благодарно улыбнулся в ее сторону. Перед отправкой на этап ему разрешили свидание с родными; пришли мать, сестра, жена, оставив ребенка под надежным присмотром тетки; Аленка долго настаивала показать Пете маленького сына, затем отступила, сдалась; время было весеннее, сырое, и по Москве гулял какой-то новый усовершенствованный вирус гриппа. Петя похудел, но выглядел спокойно, успокаивал женщин, шутил и просил передать деду его непременное требование обязательно дождаться внука, три года, из которых почти семь месяцев уже промелькнуло, пройдут мгновенно. Аленка улыбалась через силу, а Оля, несмотря на горе, освещенная внутренним светом материнства, напоминала ему Крым, охватившее их тогда летящее несбывшееся чувство полета, восторга и любви, и он, стараясь не выдать тоски, бодро говорил какие-то первые попавшиеся ненужные слова – им никго, тем более сам он, не верил.

Вернувшись домой уже часа в четыре, Оля, не отвечая на расспросы Анны Михайловны, бросилась к сыну и, только увидев его, с начинавшими обозначаться темными бровками, с пустышкой во рту, спокойно спящим в кроватке, бессильно опустилась рядом на низенький стульчик и беззвучно заплакала.

– Мне там вдруг показалось, сына у меня тоже больше нет, – сказала она утешавшей ее тетке.

– Не говори глупости, – стала успокаивать ее Анна Михайловна. – Никто теперь его у тебя не украдет… Это ведь такое счастье, Оленька! Время проскочит – не заметишь. Что говорит адвокат насчет обжалования?

– Не знаю, все взяла на себя Елена Захаровна, – ответила Оля, не отрываясь от хмурого личика спящего сына. – Твое главное дело, говорит, ребенок, я все необходимое сделаю сама. Я так, тетя, испугалась, силы меня оставили, боялась, не доберусь…

– Глупая, не плачь, не томи себя попусту, молоко береги! – проворчала Анна Михайловна, пробуя, нагрелся ли утюг, и принимаясь за пеленки. – Ты еще плохого не видела… Бога не гневи, Ольга! Иди развесь белье, я там выполоскала.

Поздний звонок в дверь заставил их испуганно переглянуться, Анна Михайловна осторожно опустила утюг на подставку, решительно вышла в прихожую и, не отзываясь, посмотрела в глазок; Оля шагнула вслед за нею и встала рядом, готовясь к любым новым неожиданностям.

– Женщина, – тихо сказала, оглянувшись на нее, Анна Михайловна. – Богато одетая… Ишь, шуба до пят… Взгляни сама.

Оля наклонилась к глазку и, сильно бледнея, выпрямилась.

– Лера Колымьянова? Зачем?

Звонок настойчиво раздался вновь, и Анна Михайловна, помедлив и не добившись ничего от племянницы, открыла и сразу, едва встретившись глазами с пришедшей, насторожилась.

– Я хотела бы увидеть жену Петра… Петра Тихоновича Брюханова… простите, мне это очень нужно, – тут же добавила она и, увидев Олю, как-то неуверенно-жалко улыбнулась ей. – Здравствуйте, Оля… вы меня не узнаете? Можно войти? Я всего лишь на несколько минут, не задержу…

– Входите, – пригласила Оля, – Конечно, я вас помню. Вы ведь Лера Колымьянова?

– Да, да, – торопливо остановила ее Колымьянова, не сводя глаз с Оли и в то же время какой-то далекой памятью узнавая большую брюхановскую прихожую и даже огромное старинное зеркало напротив двери в резной оправе из черного дерева, с замутившимся пятном зеркального стекла в верхнем правом углу. Обрывая молчание, начинавшее тяготить всех троих, Оля предложила присесть тут же в холле, и Колымьянова, все с той же неуверенной полуулыбкой поблагодарив, осторожно опустилась на самый краешек одного из двух, все тех же громадных бархатных кресел, когда то темно-коричневых, а теперь вытертых до рыжих пятен.