Тут Ксения поймала себя на том, что повторяет мысли своего первого мужа, недовольно поморщилась, вновь потянулась было за сигаретами и зажигалкой, но, пересилив себя, прислушалась к шагам деда, который тем временем обошел квартиру, бесцеремонно распахивая двери и заглядывая во все углы. Леспик сейчас чувствовал себя так, словно забрел в глухое, потаенное, незнакомое место и не знает, как выбраться теперь отсюда назад, из этой глухомани. Он не разбирался в модных вещах, но сейчас понимал, что вокруг много именно дорогих и даже редких ценностей; на кухне он увидел прямо в мойке груду грязных цветных высоких и узких фужеров и рюмок, на бархатной затейливой обивке дивана валялась золотистая туфля со сломанным металлическим, очень тонким, как гвоздь, каблуком, с присохшей к нему глиной, а рядом на обрывке газеты он заметил щепоть мелких гвоздиков и молоток. Его придирчивый, ничего не пропускающий взгляд отметил и прожженную в двух местах от курения наборную полировку низенького столика и какой-то налет запустения, заброшенности вокруг, свойственной скорее гостиницам и мужским общежитиям, чем жилью молодой красивой женщины, и это расстроило его. Он постоял перед книжными полками, уставленными дорогими безделушками, сказал про себя: «Вот ведь какое баловство! Некому было ума вложить куда следует!» – и вернулся к низеньким бархатным креслам и журнальному столику; внучка встретила его прямым насмешливым взглядом.

– Хорошее у тебя жилье, только лентяйка ты, видно, – укорил лесник, тяжело опускаясь на стул. – Прибираться не любишь….

– Не люблю, дедушка, – быстро, словно принимая вызов, отозвалась Ксения. – Но это мое только дело, я никого не трогаю, работаю, живу честно, не ворую, не разбойничаю… Вот и скажите матери, зря она беспокоится, у меня все нормально…

– Да при чем здесь мать?

– Она же вас послала…

– Ну и сору у тебя в башке, Ксения, – огорчился лесник. – «Живу честно, работаю…» А внутри-то у тебя что? Труха! В твои годы! Тьфу! Никто меня не посылал, я матери твоей даже не видел еще! Чем тебе собственная мать не угодила?

– Хотите сказать, что вы своей волей пришли ко мне?

– Дура ты, хоть и ученая! – опять не сдержался он. – Объелись вы тут, кроме себя никого не видите. Ладно… Глухому кричи не кричи, не услышит. Пойду.

– Простите, дедушка, как думаю, так и говорю… Зачем же вы приходили? – спросила она, ищуще бегая по его лицу беспокойными, чуть косящими зрачками. – Сейчас ведь никому ни до кого нет дела… Вы, дедушка, скажите, я пойму… постараюсь понять!

– А тут и понимать нечего, – ответил лесник, и от его взгляда Ксении стало не по себе. – Может, оно от сумрака души, внучка, бродяжествую, – продолжал он, еще пристальнее и глубже заглядывая ей в глаза. – Ты мне через сына своего Дениса, может, самая родная, ближе и не бывает… Вот и заглянул сказать – спасибо тебе за Дениса, хорошего ты человека в мир принесла…

– Дедушка Захар, да вы что? – вскинулась Ксения, вся потянулась навстречу, и глаза у нее дрогнули, засияли, стали какими-то бездонными. – Правда? Нет, дедушка, правда? Да что я спрашиваю! Но разве есть на свете счастливые люди?

– Это ты к чему? – поинтересовался он, вроде и осуждая себя за минутпую слабость, за дополнительный нелегкий груз, невольно взваленный им на хрупкие, слабые плечи, и в то же время довольный своей решимостью; внучка оказывалась не такой уж ученой индюшкой, и сердце у нее, наконец, заговорило.

– Понять, дедушка, и есть подлинное счастье, – сказала она, уже не стараясь скрыть прорвавшегося волнения. – Если бы я смогла понять себя… мать, брата.. О Денисе я не говорю, с Денисом я сама виновата. А то вот сижу, злюсь на себя, на весь мир…

– Ну, не знаю! – остановил он недовольно. – Мать у тебя во всем виновата. Мать не угодила! Мать, значит, для себя все выкраивает: и работать ей, и Петра спасать, и Дениса тянуть, и про тебя помнить… Тягловая лошадь, все хочет осилить, а ты тут сидишь и рассуждаешь, голова у тебя пухнет от безделья. Не по-твоему все… Вот и бери, и делай по-своему, но только делай! Дурь вмиг соскочит! От безделья ваши болячки!

– Учить вы все горазды! – теперь уже намеренно, защищаясь от неожиданной сумятицы, повысила голос Ксения, и в лице у нее полыхнул темный румянец, глаза сузились, и она стала похожа на отца. – А вы сами Петю испортили!

– Я? – выдохнул лесник, от изумления откидываясь назад, не зная, смеяться ему или сердиться.

– Вы, дедушка Захар, вы! – решительно заявила она. – Про вас слишком много говорили, такой да сякой! Вот вы о себе и возомнили… Вам надо бы не в лесу жить, а в Москву ехать, внуков уму-разуму наставлять, раз вы такой умный и замечательный.

– Ксюшка, прибью! – пригрозил лесник, в самом деле угрожающе сцепляя пальцы.

– Не прибьете! – с вызовом бросила она, на всякий случай подхватившись с места и отступив к стене за спинку стула, выставляя его перед собой для защиты; лесник по-прежнему не мог понять, всерьез она говорит или шутит. – Не прибьете, – повторила она, как-то в один момент приблизившись, обняла его сзади за шею. – Вы считаете, что имеете право, раз вы заслуженный, разъезжать по свету и всех учить? Не надо, дедушка, вы же умный. Со своими делами я сама разберусь. Шишек побольше нахватаю и разберусь. Так ведь всегда было, а, дедушка?

– Было, – сказал лесник тихо, чувствуя какую-то непривычную размягченность от прохладных тонких пальцев, забравшихся ему в волосы. – Знаешь, ты бы взяла и приехала, – предложил он неожиданно. – Нарядилась бы, всякий там кандибобер навела.

– Договорились, дедушка, – согласилась Ксения и тихо убрала руки. – Отпуск возьму, раз приглашаете…

– Приезжай, внучка, – попросил он, боясь спугнуть ее, и она, небрежно, как бы между прочим спросила:

– А что ж вы мне про Дениса ничего не скажете?

– Нечего мне сказать, – махнул он рукой. – Не знаю я, сам маюсь… Ничего от него нету. Жди… Что тут еще скажешь?

– Дедушка, и вам тоже? Шестой месяц никому не пишет? Ни бабке, ни дядьке? Ни мне… Я уже запрос в часть сделала…

– Терпи, – оборвал он с какой-то даже угрозой, – Мало ли куда солдата может занести?