– Как же ты дальше жить станешь, сынок? Ты уж не серчай, я сюда сына с невесткой, внуков повидать ехал, правда, много в дороге повидал. Кто ж тебя так обидел?

– Папаша его обидел! – опять не выдержал смешливый Казанок, часто и беспорядочно помаргивая. – Не в духе, видать, сработал такое чудо! Бывает…

Опять беззлобно засмеялись, зашумели, но сам Косов, почувствовав достойного собеседника, вскинулся, не обращая внимания на Казанка, хотел было пересесть к гостю поближе, но ему не дали и заставили опуститься на свое место.

– Ты мой корень не трогай, – отмахнулся Косов, на время забывши о своем желании послушать заезжего гостя. – Ты мне и без того надоел, путаешься каждый раз под ногами.

– Да хватит вам, мужики, как сойдутся, и пошло! – теперь уже зароптали женщины. – Таким умникам в Москве надо сидеть, указы строчить. Серега, давай врубай музыку, танцевать хочу!

– Умница! Умница, Анечка, в самый раз! – подхватила Паша, жена Косова, отодвигаясь от него и выбираясь из-за стола. – Танцевать, я Васю приглашаю! А ты сиди, раз ты такой умный, умнее всех! – бросила она мужу, оглядываясь. – У-и, моченьки моей нет с этим головастиком, день и ночь гудит, ему бы с Марксом в одной постели лежать, а не с бабой!

– Паша! – мягко одернула ее хозяйка, указывая в сторону сына, копавшегося над магнитофоном.

– Позвольте, позвольте! – запротестовал Костя. – Я хотел у Захара Тарасовича про революцию спросить, зачем они ее делали? Он же на гражданской бывал… Захар Тарасович, вас кто-нибудь просил, мир переворачивать? Я лично вас просил?

– Ну, это уж тебе теперь, сынок, отвечать, кто кого просил, кто не просил, все теперь твое, обиды тоже твои, мы свое отгрохали, – отмахнулся Захар. – Ты в самом деле поглядывай, а то упустишь бабу, променяет на какого-нибудь Маркса, и свисти тогда в палец!

Еще один гость, напарник Василия по крану, Бологов, посмеиваясь и подзадоривая праведника Косова, перемигнувшись с Василием и Казанком, пропустили под шумок еще по одной; Косов заметил и совсем уж обиделся, но тут загремел магнитофон, женщины вытащили Косова из-за стола, закружили по комнате, и он, для приличия покуражившись, развернув плечи и в один момент преобразившись, стал выделывать вокруг жены такие модные дергания руками, ногами, головой, которая, казалось, вот-вот оторвется и отлетит куда-нибудь в угол, что все, подбадривая, захлопали в такт, стали хвалить Косова.

После пельменей и чая с шиповником и мятой еще посидели на крыльце, поговорили о всякой всячине и, после напоминания Бологова, что завтра рабочий день, разошлись. Серега, привыкший рано ложиться и давно клевавший носом, ушел спать, Аня с дочерью принялись прибираться после гостей, а Василий с Захаром вышли на улицу. Было еще не поздно, и Захар сразу услышал отдаленный, непрерывный, как бы идущий из самой земли гул стройки.

– Ты, батя, на Косова не обижайся, – попросил Василий. – Хороший парень, характер подводит, сам себя остановить не может. Какой-то без тормозов, где-нибудь и влипнет по мелочишке…

– Говорунов у нас всегда хватало, нахлебался я от них. Вроде и дело говорит, а зачем он языком чешет, сам не знает. А кто другой и подавно. Лучше вон чурбак какой на зиму расколи.

Уставши от дороги, застолья и разнобоя мыслей и впечатлений, лесник долго ворочался с боку на бок, слыша за дверью осторожные шаги и шепот хозяев.

Проснувшись, щурясь от солнца, пробивающего насквозь реденькую занавеску на окне, он увидел сидевшего неподалеку на стуле Василия. Открыв глаза, лесник смутил сына, и от неожиданной догадки, сразу все объяснявшей, он негромко прокашлялся.

– Здравствуй, батя. Понимаешь, захотелось рядом посидеть…

– За что, Василий, – решился после паузы лесник, – на меня осерчал? Ни одного письма за столько лет. Своему брату ничего не сказал. Намертво отрезал.

– Подступило под самое яблочко, батя, – встряхнул головой Василий, провел ребром широкой ладони у себя под подбородком. – Лучше не допытывайся, зачем душу ворошить?

– А ты меня попусту не жалей, – косо глянув, Захар скинул ноги с кровати и сел, плотно уставил босые желтоватые ступни подсохших ног в прохладный крашеный пол. – Мне хитрить перед последним порогом не к чему. У Ильи пытал, тоже, вижу, кряхтит. Какая кошка между вами прошмыгнула?

– Никакой кошки, батя… ну, правда!

– Не бреши, – оборвал лесник и увидел, как у Василия заходили, перекатываясь, тяжелые желваки. – Зелены вы еще старого гуся на мякине морочить. Говори, самому легче станет.

В окно, в просвет занавесок разбойно ворвался солнечный луч, и лицо Василия дрогнуло.

– Что ж, Илюшка тебе не сказал, батя? – сцепив руки на коленях, Василий вымученно усмехнулся. – Сам посоветовал после того письма уехать подальше…

– Какого письма? – настойчиво переспросил Захар, не отпуская глаз Василия, и тот сдался.

– Ладно, батя, – сказал он тихо, чувствуя облегчение от своей решимости, – раз ты уж такой дотошный… пришло такое письмо, без подписи, из Зежска, что ли. Никакой я вроде и не Дерюгин, никогда не был им, а так… понимаешь… отец у меня…

– Молчи, – тяжело уронил лесник, с трудом сдержал мутную поднявшуюся тяжесть в груди, стараясь осадить ее, не пустить дальше. – Был Дерюгин и останешься… Молчи…

– Батя!

– Молчи, я знаю правду… Неподъемная она, – любой подломится, – как-то непривычно жестко, словно издалека, сказал лесник, глядя мимо Василия в окно и вспоминая берег другой реки, забитый молодым лесом погост, затемневший крест под одинокой березой, старого Коржа рядом с дубовой колодой, приготовленной для самого себя. – Сотвори свое, тогда и суди. Других-то как судить? Время проклятое, на всю Россию тавро пришлепнули, до сих пор от него смердит… А живая кровь, она не терпит, нету того знака в русском теле, размыло, унесло живой кровью. Сколько ее пролилось безвинно да напрасно, в дурном сне не увидишь. Тебе выпало жить – живи…

– Я, батя, уехал, за детей испугался… Чую, братцу Илье неудобно рядом со мной, – теперь уже свободно и быстро сказал Василий, блестя глазами. – А за детей душу готов отдать, вот и тебе не писал, все в себе переживал, боялся… Узнают, опять начнут разыскивать. Думаю, за что такое, за что? Ладно, а если дети узнают? Аня тоже… Ну нет, думаю, – оглянувшись на дверь, Василий понизил голос почти до шепота, – пусть уж такой груз вместе со мной и канет на тот свет!