– А не собрать ли, Борис Андреевич, еще раз экспертную группу? Подключить ряд ученых, я бы мог порекомендовать… Ведь положение весьма и весьма серьезное. Абсурд и есть абсурд – отсечь вам, конечно, ничего не удастся. Анализы и пробы лесных почв и воды, доставленные из района строительства, показывают снижение полезного бактериального фона вдвое. Закон равновесия уже нарушен, еще немного – и разразится, экологическая катастрофа. К угроханным народным миллиардам придется добавить в несколько раз больше, спасая положение. Спасти же, повторяю, ничего не удастся. Это гибель центральной России.
– Какие анализы, какие пробы? Что за экологическая мистификация, Иван Христофорович? – изумленно поднимая широкие брови, спросил хозяин кабинета. – Я, разумеется, знаком с вашим законом равновесия, кстати тоже по зарубежным публикациям… Никаких проб быть не может, не надо меня разыгрывать, дорогой Иван Христофорович. Давайте забудем вашу шутку.
– Но я сам проводил экспертизу, простите, – сказал Обухов, отмечая умение хозяина кабинета держать себя в руках. – Закон равновесия в ряде ландшафтных очаговых вспышек основывается на здоровье бактериальной среды. У вас есть желание убедиться?
– Конечный результат может быть только один: благо и могущество государства.
– Вот, вот! – обрадовался и оживился Обухов. – Именно поэтому мы не имеем права ни одного шага делать с сиюминутных, утилитарных позиций – на земле и до нас с вами пребывало немало правительств, князей, императоров, царей и всяческих вождей, но всегда оставалась лишь одна первозданная и вечная сущность – народ.
– Народ, человечество, мир… А если мы уже зашли в тупик и выхода больше нет? – В набрякших веках Малоярцева сверкнули острые серые лезвия.
– Вы, кажется, начинаете противоречить самому себе, – заметил Обухов, и тень усмешки, коснувшаяся ухоженного лица Малоярцева, заставила Обухова откинуться назад. – Вот оно что, как же, как же! Не надо, не надо, Борис Андреевич, трактовать мои работы столь произвольно. Я утверждал и утверждаю, что человечество сейчас у критической черты, но, простите, я не утверждал, что у него нет выхода. Новые термодинамические поля, в которых оказалось человечество, означают начало совершенно иной философии бытия – вот где главная угроза! Человечество оказалось не готовым понять и принять новые реалии бытИЯ.
– Где же выход? Я не знаю ответа, – просто, несколько даже рисуясь своей простотой, огорчился Малоярцев, – Вот ведь есть что-то, не терпящее возражений, день и ночь, диктующее нам свою волю, но что? Кстати, Иван Христофорович, вы ведь так и не вступили в партию?
– Нет, не вступил, – резче, чем хотелось бы, ответил Обухов. – Что за поветрие? Партия, партия… Науке свойствен космический характер. Любая, самая передовая партия, мне думается, ограничена в своих целях, на определенной стадии развития неминуемо превращается из прогрессивной в регрессивную силу, такова объективная неизбежность, по-другому быть просто не может. Наука же развивается по закону космоса – беспредельность времени, пространства, материи…
– Завидую ученым, – признался Малоярцев. – Счастливцы, верите в свои химеры, уходите из жизни глубоко верующими людьми. Политика же – бесплодное, выжженное поле, здесь приемы отработаны тысячелетиями… действуют безотказно.
– Борис Андреевич, а вы не боитесь Бога? – неожиданно спросил академик, напоминая хозяину кабинета то, о чем он всегда хотел забыть – о возрасте, о необходимости беречь исчезающие силы; в кабинет просочился еле ощутимый запах свежих сосновых стружек.
– А вы, Иван Христофорович, сами-то не боитесь? – шевельнулся Малоярцев, не думая мириться с насильственным вторжением в свой устоявшийся мир неудобного и чуждого человека.
– Боюсь, Борис Андреевич, – признался гость, его пальцы вновь нервно забарабанили по краю стола. – Судить нас будут вместе. Ведь как разделить содеянное, где твое, а где чужое? – Он подумал о том, что перед ним сейчас сидит полномочный представитель международной кочующей мафии, вольно или невольно разрушившей основы великой державы, по сути дела, в семнадцатом году, и почитающей это за свой жизненный подвиг. Никуда она не делась, эта безродная ватага, суть ее все та же, она лишь идеально овладела мимикрией.
– Вы хотите вывести меня из себя? Не удастся, Иван Христофорович, – быстро предупредил Малоярцев, почему-то именно по беспокойным пальцам своего гостя, то и дело теребящим блестящие застежки лежащей перед ним папки, понимая, что самого главного собеседник так и не договаривает. – Я сам из владимирских крестьян. Не знаю, что отдал бы за неделю рыбалки. Речушка Трость – журчливая, в родниках… Я – русский, так же, как и вы, всегда им был. Мне тоже весьма жаль, что Россия вот уже скоро семьдесят лет даже не замечает своего собственного отсутствия в мире.
– Хотите непременно меня с собой объединить? Не лучше ли нам в таком серьезном деле числиться по отдельности?
– Числиться по-всякому можно, Иван Христофорович, – с нарастающим ожесточением не согласился Малоярцев. – В природе же мы с вами неразнимаемы и неразъединимы!
– Ни виноватых, ни правых, закон однородной массы – и никаких проблем? Так, что ли?
– Все философии, все, – с болезненной готовностью подчеркнул Малоярцев, – порочны, потому что отрывают человека от его основы – от хаоса мироздания. Демагогический идеализм! Неужели вы сами, уважаемый Иван Христофорович, не видите заранее запланированную кем-то обреченность? Опять скажете, занимаюсь плагиатом, пытаюсь расшифровать ваши собственные системы и гипотезы?
– Вы берете только одну половину и отсекаете вторую, – напряженно улыбаясь, напомнил Обухов, с невольным увлечением вновь погружаясь в вязкое словесное болото. – Присутствует не только борьба двух начал, игнорируется наличие третьей субстанции, управляющей этой борьбой и ее разрешением. Вы тоже, позвольте заметить, выступаете с западных позиций. Вам они очень удобны – успели занять место там, – сухой палец академика взлетел к потолку, – вверху и довольны. А нижние горизонты? Вы ведь не согласитесь поменяться местами?
