Чувствуя, что у него останавливается сердце, Леонид Ильич окончательно похолодел и, будучи не в силах даже возразить ябеде Кагановичу, как бы даже умер, но Сталин уже перенес свое внимание на старого своего соратника и друга.

«Опять ты меня, Лазарь из деревни Кабаны, учишь? — мгновенно повернулся он в сторону говорившего. — Ты, оказывается, марксист, а я? А ну, давай посмотрим с другой стороны: мерзавец Троцкий хотел расплатиться Российской империей за господство над миром, а этот, значит, торгует, распродает страну тем же силам без всякой крови? Что Троцкому Россия? Чужая, ненавистная страна, с него и взятки гладки. А этот? Чем он лучше? Как и чем он может торговать? А народ, надо полагать, по прежнему рукоплещет! Мне думается, здесь без международного заговора не обошлось, здесь надо копнуть глубже! А ты, постой, Лазарь… знал и молчал? Почему? Уж не в этой ли игре ты и сам? Ты знаешь, как у меня за это отвечают? А, Лазарь из деревни Кабаны? Кажется, твоя деревенька где то неподалеку от хлева и этого жирного хомячка?» — кивнул он в сторону Никиты Сергеевича, продолжавшего независимо багроветь шеей и затылком.

«Коба, ну перестань злиться, — миролюбиво попросил Лазарь Моисеевич. — Ты же знаешь — на мне ни пятнышка. Да ты вспомни, как я поступал с врагами советской власти, как был беспощаден…»

«Постой, постой, — оборвал Сталин, приближаясь и наклоняя голову, затем глубоко и пристально заглянул Кагановичу в глаза, как человек, озаренный откровением. — Уж не ты ли оказался той самой змеей… я просмотрел?»

В зале произошел неприятный шум; Лазарь Моисеевич приподнялся, растянул крашеные усы, дернул ими, что должно было означать торжествующую улыбку, выставил вперед сухонький рыжеватый кулачок и через весь стол показал Сталину фигу. Зал приглушенно охнул, ахнул, а великий вождь, оскалившись, шагнул вперед и шлепнул по этой фиге ладонью, и после этого Лазарь Моисеевич обрушился на свое место.

Все происходившее вокруг стола Брежнев видел теперь как в тумане — глаза заволакивала горячая пелена, хотя в ней порой и появлялись разрывы и просветы, — так, незадолго до дурацкой, если не больше, выходки Лазаря Моисеевича хозяину стола бросилось в глаза напряженное лицо Михаила Андреевича — тот доставал из своей дорогой шкатулки какие то кругленькие штучки и, торопливо бросая их в рот, тут же проглатывал, — приглядевшись, Леонид Ильич ахнул.

«Вот пройда! — сказал он сам себе. — Да это ж он свои безделицы прячет… ну и ну, — хитер!»

А вторично перед Брежневым мелькнуло лицо Лаврентия Павловича, распухшее и какое то истовое, — всесильный в свое время человек, во многом обеспечивший государству атомную безопасность, сейчас, протягивая над столом руку, требовал внимания и что то беззвучно кричал — по крайней мере, сам Леонид Ильич ничего не слышал.

Утихомирив Лазаря Моисеевича, Сталин негромко заговорил:

«Дурак… Значит, твоя работа… А где Лаврентий? Он должен быть здесь… Лаврентий!» — повысил он голос, в котором прозвенело знакомое почти всем собравшимся бешенство, но вслед за тем, покосившись на своего спутника в длиннополом одеянии, он подошел к Брежневу, намертво вросшему в кресло. Тот уже успел, пока Сталин был занят перепалкой с Кагановичем, снять почти все свои звезды и алмазный орден и по примеру Михаила Андреевича припрятать их, затолкать в карман пиджака. Он испуганно и неотрывно смотрел на грозного гостя. Окончательно рассердившись из за неожиданного мелкого мошенничества хозяина стола и уже протягивая руку за последней звездой, оставшейся на его широкой груди, Сталин, сквозь строй окаменевших официантов, словно сквозь матовое стекло, увидел несколько смутных человеческих фигур, как бы проступивших из стены, — лица их были скрыты под тонкими, сросшимися с кожей масками, и лишь в прорезях для глаз пробивалось живое, напряженное мерцание. Увидел их и Леонид Ильич, все они показались ему смутно и отдаленно знакомыми — по крайней мере, он был уверен, что всех их раньше или позже встречал и видел. А одного из них он даже определенно узнал. «Да это же ставрополец Миша Горбачев, комбайнер… Точно он, и пятно на лоб свисает… Этому проныре что здесь нужно? Опять хитромудрый Юрий Владимирович свои петли плетет? Надо бы его со всей партийной прямотой спросить… Где же он сам?»

И Сталин, забыв о золотых звездах на груди хозяина — так его поразили проступившие из стены фигуры со стертыми лицами масками, — оглянулся на своего спутника за объяснением.

«А а, в масках, — протянул тот с готовностью. — О них еще мало что известно, никто не знает, что там за каждым стоит, добро они принесут в мир или зло. Но они, как сам видишь, уже на пороге и ждут — это хитрые лисы, вернее, даже шакалы. Закажи — и за кусок падали завоют на любой манер… вон, видишь, тот, второй слева…»

«Да ведь все они одинаковы, на одну колодку! Что можно различить?»

«Внешне одинаковы, — улыбнулся длиннополый, с залысинами. — Тот, второй слева… вглядись… И следующий рядом с ним — вглядись, вглядись, — особый знак, непредвиденная судьба… Чувство предвидения входит в познание — закон космоса един. Смотри, Coco, у него на голове проступает пятно…»

У Брежнева еще нашлись силы внутренне ахнуть — неотступный спутник Сталина указывал именно на Мишу Горбачева, комбайнера и комсомольского вождя, но это был полный абсурд, и Леонид Ильич даже попытался усмехнуться детским рассуждениям незадачливого пророка. Сразу было видно, что сей мудрец не прошел и начальной, жестокой и беспощадной, стадии отбора в партийных верхах, той негласной и безошибочной школы, в которой отсев осуществляется безукоризненно безопасно для всех вместе и для каждого, добравшегося до этого верха, в отдельности, и еще Леонид Ильич подумал о себе: мы, дорогой наш учитель и бывший вождь, тоже не лыком шиты, вы сами нас всех многому научили.

И Сталин, после довольно продолжительного раздумья, во время которого он не отрывался от проступивших из стены теней в масках, сказал:

«Значит, этот, второй слева, на очереди? Не перевелись жаждущие и страждущие? Троцкист? Хазарин?»

«Не признается, хотя несомненно из них… Теперь назовут иначе — воитель духа или даже архитектор мира», — с улыбкой отозвался длиннополый спутник.

«А может, моя трубка у него? — предположил Сталин, приходя в сильное беспокойство. — Нельзя ли это как нибудь выяснить? Должна же она у кого нибудь быть! Мне будет очень неприятно, если он станет совать ее в свой рот… Да и зачем нам показывают всю эту мелочь? Прошу тебя, отыщи мою трубку, тебе это ничего не стоит, а мне она очень нужна!»

«Ну, Coco, ты свои вредные привычки оставь, — дружественно и даже несколько покровительственно заявил длиннополый и начертал у себя над головой какой то загадочный и мистический знак, в результате чего и выхватил откуда то сверху, из воздуха, свернутую тугой трубкой бумагу. — На, посмотри сам. Мы с тобой на чужом пиру, пусть они здесь разбираются сами. Неужели ты действительно ничего не понимаешь?»

«А что я должен, прости, понимать?»

«Ну, хотя бы, откуда ноги растут, — пожал плечами его спутник и бросил взгляд на съежившегося Леонида Ильича. — Ведь этот миротворец далеко не из самых худших, он даже попытался после хрущевского шабаша воздать тебе должное, но что он может? Весь всемирный каганат встал на дыбы — очень они на тебя обижены из за последних твоих фокусов с космополитами, так что относись к нему со снисхождением… Сам то ты смог устоять против этой каганатской силы? Созданная тобой же система и его превратила сначала просто в шута, а затем и в идиота. Точка поставлена, Россия теперь очень не скоро придет в себя и подымется. Это лишь начало ритуальной хазарской пляски на ее костях, и ты здесь один из самых почетных гостей и пайщиков, — уж не обижайся. Смотри на все спокойно, не забывай о железной партийной дисциплине — сам ее внедрял стальной рукой. Эксперимент должен продолжаться именно здесь, в России, хотя ее согласия никто и не спрашивал — ни твои учителя, ни ты. Так что же сердиться на этого угасающего старика?»