– К госпоже Беате приехала племянница. Ты слышала?

– Да, сына, мы уже повидались в храме.

– С каких пор ты стала ходить в храм?!

– Не могла же я упустить возможность познакомиться?

– И о чем вы с ней говорили?

– Ах, сына, она не слишком разговорчива. В храме негоже болтать попусту, а она очень набожна, соблюдает все посты и не ест мяса. И серый платок ей к лицу. А позже… Я даже не запомнила. Ни о чем, наверное. Я пригласила их в гости, но не уверена, что придут. Такие скромники!

Бледная моль не заинтересовала Дана совершенно, а вскоре она уехала. Были и другие, но ни одна не подошла красавцу-полукровке, и Русанна слышать не хотела о молодецких похождениях сына. Главное, он всегда возвращался домой, а остроухие детишки в округе не рождались. Так какие претензии?

Дана это насторожило далеко не сразу. Подсобил случай. Однажды юноша гулял по городу вместе с приятелем. Так, без дела. Но стояла погожая ранняя осень, и листья на фоне прозрачного неба горели, будто точенные из золота. Какого эльфа не увлечет подобный контраст? Дан размышлял, не смотрится ли алый клен излишне вычурно в общем пейзаже, когда друг толкнул его локтем в бок.

– Глянь-ка, мой! Похож, а? – кивком головы указал на рыжего курносого мальчишку. Дан ухмыльнулся: и впрямь одно лицо! Потом задумался. Нахмурился.

Когда шел домой, настроен был решительно, даже воинственно. Но на пороге на язык точно грузило подвесили. Впрочем, Русанна не была бы собой, если б не сумела его разговорить. И утешила по своей же методике:

– Видишь ли, сына, аватары устроены иначе. Дети у вас появляются только после совершеннолетия.

– Мам, мне двадцать. Я уже четыре года как совершеннолетний. Со мной что-то не так?

– Ах, сына, не говори глупостей! Совершеннолетие у вас не зависит от возраста. Твой отец говорил что-то про сабли… Не помню. Хочешь, купим тебе сабли, если ты уже решил обзавестись карапузами?

Пораздумав, он пришел к выводу, что еще слишком молод для детского рева по ночам. Тем более мать сама высмеивала подруг, которые постоянно щелкают спицами, точно галки клювом, и восхищаются плачевным состоянием внучкиных пеленок.

В тот же год Русанна слегла. Сердце и раньше щемило, но едва приступ проходил, женщина шутливо отмахивалась от бледного сына, стоявшего на коленях возле кровати.

– Рано или поздно Привратница явится к каждому. Но тебя ждут еще долгие и светлые столетия жизни. Твой отец говорил, будто аватары могут добавить лет самому близкому существу. Глядишь, и станем бессмертными, а, сына?

Отец врал. Или мама что-то не так поняла.

Понаехала родня. Обряженные в черное люди плакали, тетушки с рыданием валились на гроб, но поминки окончились песнями. Дан молча сидел во главе стола и мечтал об одном: пусть все свалят к бесям собачьим, и поскорее. Когда хмельных утешителей начали развозить по домам, подошел дядя и буркнул строго, но глядя в пол:

– Теперь своим умом жить будешь. Через год загляну, проведаю.

Но жить своим умом Дан не привык. Пышные похороны съели большую часть денег, а оставшиеся унес ветер. Наверное. Остались только мамины драгоценности. Дан открывал шкатулку, но вместо того, чтобы выбрать что-то на продажу, медленно перебирал, вспоминая, с каким нарядом Русанна надевала то или другое украшение…

Дядя нарисовался на пороге гораздо раньше, чем истек год, пунцовый от гнева:

– Ты знаешь, что в поселении творится, дурак?! Кто пьет, кто лапти с голода жрет! Староста с бригадирами красильщиков лупцуют! Чего уши развесил?! Собирайся!

Едва хозяева в сопровождении трех стражников въехали в поселение, Дан захотел оказаться где угодно, лишь бы подальше отсюда. Видел он подобное раньше во дворе сиротского приюта, но там хоть дорожки подметали и ухаживали за лужайкой. Здесь же грязь была такая, что казалось, вот-вот засосет коня вместе с наездником. Встречать баричей сбежалось наверняка все поселение, обступив воющей и причитающей толпой, и Дан спрятал нос в воротник, жмурясь от едкого запаха красителей пополам с потом. Вперед, прикусив пальчик, выступил ребенок с надутым тугим животом. Гомон стих, а он посмотрел с осуждением как взрослый.

Дан понял, что еще минута – и сбесится либо он, либо люди. И попросту его разорвут. Когда вернулись, рухнул на диван, обхватив голову руками.

Дядя Руфин плеснул вина, посмотрел бокал на просвет и разочарованно цокнул – дешевка.

– Белое шитье худо-бедно разошлось, красное и чернуха гниют на складе. В моду входит золотая нить по бирюзе, а их закупать надо, пока момент не упустили! Красильщики вот-вот забастуют. Мастерица-плетея почти ослепла, а девки ей в подметки не годятся. За землю налог не плачен. Что делать будешь, хозяин?

– Ч-что? – промямлил Дан, не разобрав ни слова. Перед глазами все еще стоял малыш с вздувшимся от голода животом.

– А продай мне сестрину половину.

– Половину чего?

– Дела. Ты в тканях-красках разбираешься еще хуже ее. Зачем тебе? Я смогу погасить долг и расплатиться с рабочими. Красители закуплю, станки новые. Все наладится! Половина дохода тебе, будешь жить, как раньше, и нужды не знать. Не обману, не волнуйся. Мы же одна семья. Родная кровь…

Дан помнил, что мать велела гордиться родной кровью.

Приехали люди, вежливые, доброжелательные, с улыбкой подсовывали какие-то бумаги. Листов было море, и Дан совсем запутался. Ему все разъяснили, вручили перо и даже в чернила обмакнуть помогли.

Жизнь вернулась на старую колею. В деревеньку завезли хлеб и позволили взбодрившимся рабочим торжественно изгнать драчунов. Новые бригадиры повели себя осмотрительно и на рожон лезть не стали. Зато были приняты хоть настороженно, но не враждебно. В кошельке завелись империалы, в бокале – доброе вино; Дан закрутил роман с приезжей певичкой…

Когда к ним зачастила ослепительная Ириния, Дан не удивился. Небось хитрый дядя приманивает к себе увешанную каменьями престарелую невесту. Чудаковатая Ириния улыбалась младшему Ринвейну ярко напомаженными губами и при этом хитро так подмигивала, с намеком. Тот тишком посмеивался: нервный тик ее мучит или душевная болезнь?

Однажды вечером дядя откупорил запотевшую бутыль красного выдержанного и торжественно водрузил на стол:

– Празднику сегодня быть! Что смеешься? Нашел я тебе невесту, да какую! Девушка во всех отношениях солидная, и на возраст не смотри. Главное, она согласна. Я об Иринии. Слушай теперь…

Кто бы мог подумать, что дядя – настоящий знаток витиеватой словесности и вычурных комплиментов. Дан выслушал, покивал и пьяненько хлопнул по столешнице пузатым серебряным фужером. Вино щедро плеснуло через край, но чего жалеть! Не бедствуют.

– Да я не против! Буду ходить за ней с веником, песок подметать.

– Дурак ты! Через десять лет она превратится в старуху, и все перейдет нам! Жить на что собираешься? У тебя в кошельке моль дыру проела.

– Моль мою половину дохода не проела, а таким способом зарабатывать… Да у нее шея морщинистая, как у черепахи. Ну и шутки у вас, дядя!

– Какой доход?! Ты видел, что подписывал? Сам мне все продал, все! Я купил гнилье! И превратил в золото! Своими руками, вот этими!.. Вот, взгляни, я с тобой уже расплатился…

Дан не поверил ни собственным ушам, ни глазам. В документах с печатью гномьего банка и собственной его, Эданэля Ринвейна, подписью значилось, что господин Ринвейн-старший выкупил долю совладельца и в течение полугода с ним успешно расплатился. Бред какой! Дан потряс головой, но бред не исчез.

– Не трусь! – насмешливо хмыкнул дядя. – Дом остался за тобой, барчонок.

Знакомые гномы из банка отчего-то оказались на стороне Руфина. Марий даже пальцем у виска покрутил, мол, сам же подписывал да при свидетелях! Дан пошел домой, но улицы казались ему чужими, незнакомыми. Присел на ступеньку храма Иллиатара перевести дыхание и невольно покосился на ветхую лачужку сиротского приюта. На крылечке четверо несмышленышей возились с котенком, за ними приглядывала девочка лет десяти. Дети в чиненой застиранной одежде, а зверек пыльный и наверняка блохастый, но так заразительно веселятся! И язык не повернется назвать их жалкой приблудой. А он, хозяин особняка, жалок. Дурак потому что, а не Ринвейн никакой. Барчонок паршивый… Пойти по друзьям и клянчить в долг? Ха! А кто даст? Пока золотишко в кармане бряцает, ты всем друг и брат, а оставшийся на бобах идиот никому не нужен.