Он повел тепловизором по ночному небу, направляя прибор в мутную пустоту. Перевел его на лесную опушку, где кромка леса едва отличалась от поля, усеянного красными точками. Скользнул по овсам и увидел медведя.

Медведь был красным пятном, пульсирующим, как огромное сердце. Пятно, яркое внутри, бледнело по краям, растворяясь в серой мгле, где вспыхивали красноватые точки. Словно сердце разбрызгивало капельки крови.

Лемехов боялся шевельнуться, моргнуть, чтобы дрожание век не передалось сквозь окуляры прибора и не спугнуло медведя. Лемехов умолял медведя, чтобы тот не исчез. Отложил тепловизор. Подтянул карабин. Подкладывая ладонь под цевье, упирая в плечо приклад, прижался глазом к трубке прицела. Зеленоватое пространство заструилось в прицеле, и в перекрестье возник медведь. Бурое тулово, заостренная голова, шевелящиеся лапы. Медведь сидел, загребая лапами метелки овса, совал их в пасть, жевал, крутил головой. Подпрыгивал на ягодицах, перемещаясь вперед, захватывая лапами новую охапку стеблей, заглатывал сладкое лакомство.

Лемехов моментальным усилием воли остановил неровное дыхание, успокоил сердцебиение, слил воедино упругую мышцу плеча, хрусталик глаза, чуткий палец, лежащий на спуске. Навел перекрестье туда, где, невидимое, билось медвежье сердце. Нажал на спуск.

Тугая отдача, грохот. Успел увидеть в прицел, как дернулся, отшатнулся медведь. Знал, что пуля его настигла. Отложил карабин и в тепловизор оглядывал поле, ожидая увидеть алое пятно зверя. Медведя не было. Кругом была серая мгла, непроглядная муть.

Он жарко дышал, сердце колотилось. Он не мог промахнуться. Раненый зверь мчался сейчас сквозь лес, гонимый страшной болью, разбрызгивая кровь из раны. Или, мертвый, с пробитым сердцем, пробежав до опушки, рухнул дрожащей горой.

Лемехов не понимал, что он должен делать. Оставаться на вышке до рассвета, дожидаясь егеря Макарыча с собаками и по следу, по окровавленным травам, догнать медведя. Добить его, лежащего, угрюмо глядящего на поднятые стволы. Или же, не дожидаясь рассвета, освещая путь фонарем, найти у опушки раненого зверя и, не давая ему опомниться, застрелить подранка.

В нем боролись благоразумие и страсть. Здравая осмотрительность, свойственная его рассудительной натуре, позволявшая избегать гибельных решений. И жаркое нетерпение, которое внезапно охватывало его и побуждало действовать вслепую, уповая на удачу, на счастливую звезду. И неизменно приводило к успеху.

Он свернул коврик и укрепил за спиной ремешком. Придерживая заряженный карабин, спустился с вышки. Зажег фонарь и стал пробираться через овсы, светя ярким млечным пятном. Овсяные метелки полегли от дождя, на сапоги летели блестящие брызги.

Лемехов увидел затоптанный овес, вырванные с корнем стебли. Здесь медведь лакомился, загребая лапами метелки, чавкал, сосал, подпрыгивал на ягодицах. Здесь в него попала пуля, толкнула навзничь, обратила в бегство. Лемехов светил фонарем, стараясь обнаружить кровь. Влажно переливались стебли, хрустально вспыхивала вода.

Лемехов осторожно пошел к опушке, держа на весу карабин, готовый стрелять, если в свете фонаря вдруг возникнет косматая башка, белые клыки и красный язык. И все это ринется с ревом навстречу.

Опушка была в мелких кустах с желтыми листьями. Стояли невысокие елки, усыпанные каплями. В траве, в пятне фонаря, мелькнул цветок лесной гераньки. Пахло сырой землей, горечью увядающих трав, лесным туманом, в котором сладко истлевала листва. Крови не было.

Неужели он промахнулся? Спугнул зверя? И теперь тот укрылся в непролазной чаще. И весь огромный лес прячет его, стережет. Бьет по лицу Лемехова мокрой еловой веткой. Громоздит на пути коряги. Громко хрустит сучками, оповещает о его продвижении. И все обитатели леса – лоси, кабаны, тетерки и рябчики – проснулись и наблюдают за ним. Сообщают медведю о его приближении.

Он увидел на травяном листе черную кляксу. Она блестела, как деготь. Он тронул ее пальцем, палец поднес к фонарю, и палец был красным.

Лемехов ликовал. Зверь был подстрелен. Промчался, неся в себе пулю, брызнув густой, как варенье, кровью.

Кровь пятнала траву, темнела на листьях длинными брызгами. Брызги указывали направление звериного бега. Лемехов, чуткий, осторожный, пружиня стопами, шагал, предчувствуя близость зверя. Втягивал воздух, стараясь среди холодных лесных ароматов поймать терпкий горячий запах крови.

Внезапно фонарь стал меркнуть, почти погас, только малиновым завитком виднелась нить накаливания. Видно, сел аккумулятор. Лемехов подумал, что это лесные духи, охранявшие медведя, погасили фонарь.

Была тьма. Только в вершинах елок чуть синело ночное небо. Идти было невозможно. Стрелять, в случае появления раненого зверя, было невозможно. Нужно было поскорее возвращаться на овсяное поле, забраться на вышку и там, в безопасности, дожидаться рассвета.

Лемехов стоял, приподняв карабин, вслушиваясь в мрачную, опасную тишину леса. И вдруг почувствовал в этой тишине зияющую пустоту. Лес был пуст. Он обмелел, поредел, осел, словно из него вытек воздух, перестали пахнуть травы, хрустеть сучки, брызгать на лицо влага. Лес был мертв, из него изошел лесной дух. И Лемехов понял, что медведь убит. Пустота леса была пустотой дома, в котором лежал покойник. И эта тишина остановила Лемехова, опустошила. Вместо радости победителя и он испытал недоумение, печаль, ноющую тоску. Словно пуля его убила не медведя, а весь лес. Казалось, он слышит слабый свистящий звук, словно из его груди, сквозь прокол выходит воздух, в груди остается все меньше жизни. Он вот-вот упадет.

Он раскатал на земле коврик и лег, прижавшись головой к еловому корню. Уложил рядом ненужный карабин. Стал смотреть вверх, где едва синело небо.

Была тишина. Где-то неподалеку лежал медведь, и в его громадном, остывающем теле таилась убившая его пуля.

Лемехов лежал, вспоминая горячее алое пятно в тепловизоре, – излучение могучей жизни, которая теперь погасла. Почему-то вдруг вспомнил взлетающий истребитель, на испытаниях которого недавно присутствовал, и свой спор с министром обороны, касавшийся летных характеристик машины. Рассеянно подумал о своем заместителе Двулистикове, на лице которого постоянно держалось чуткое выражение преданности. Вспомнил свой загородный дом с зимним садом, в котором должен распуститься цветок Виктории Регии, белая, плавающая в воде звезда с золотой сердцевиной. Остро подумал об отце, пропавшем бесследно в Мозамбике, и о том, что где-то в африканской саванне среди трав есть место, на котором лежал отец, и в нем, как и в этом медведе, таилась убившая его пуля. Под закрытыми веками брызнули разноцветные бриллиантовые лучи «Державной Богоматери», которую он целовал, и он ощутил на губах чудное душистое прикосновение.

Лемехов спал, прижавшись к еловому корню в тишине застывшего леса.

Ему снился сон. Он мчится в автомобиле по весенней безлюдной Москве, с алыми тюльпанами и пышными фонтанами. Проносится под Триумфальной аркой с бронзовой квадригой. Перелетает Москву-реку. Кремль, розовый, золотой. Мягкий шелест брусчатки. Василий Блаженный, как фантастический цветок. Автомобиль сквозь Спасские ворота въезжает в Кремль и останавливается у дворца с янтарными стенами. Строй гвардейцев в старомодных киверах. Гарцуют кавалергарды на белых лошадях. Он взбегает по дворцовой лестнице, легкий, счастливый, исполненный торжества, словно его несет ликующий вихрь. Красная дорожка в Георгиевском зале с золотыми именами гвардейских полков и экипажей. Ему аплодируют. Кругом мелькают знакомые лица министров, депутатов, сановников. Лицо президента Лабазова, больное, несчастное, провожает его укоризненным взглядом. Он пробегает сквозь толпу, едва касаясь паркета, в Андреевском зале, среди обожающих взглядов, военных мундиров, клобуков и белых бород. На изящном постаменте с золочеными цветками и листьями лежит тяжеловесная, в кожаном переплете книга – Конституция, на которую из высокого окна падает аметистовый луч. И в нем торжество, вдохновение, чувство божественного величия, от которого сердце счастливо замирает. Он протягивает руку к священной книге, вносит ладонь в аметистовый луч, готовый прикоснуться к тисненой коже. И посыпается.