Валя Янко

Я тебя чувствую…

 ( очерк особенного человека).

 Думают ли те, звуки слышит,

Те, кто видит солнце, звёзды и луну.

Как она без зрения красоту опишет,

Как поймёт без слуха звуки и весну?

Я услышу запах и росы прохладу,

Лёгкий шелест листьев пальцами ловлю.

Утопая в сумрак я пройду по саду,

И мечтать готова и сказать ЛЮБЛЮ!                                                                                              

                                                                                                                     О.Скороходова

Неужели? Еще немного и я перестану тебя чувствовать, тебя ждать и тобой переживать. Не уж-то? Еще совсем немного и совсем другая появится жизнь, наполненная чарующим звуком и слепящим светом. Самая настоящая. И совсем не та особенная, которой живу я. А та светящая и звенящая жизнь, которой живешь ты.

Еще немного… И пройдет целая вечность с тех пор, когда своими руками я прикасалась к твоим губам, своею щекой терлась о твою ладошку и чувствовала тебя. Чувствовала твое взволнованное ожиданием дыхание…

Еще совсем немного… И я почувствую, что разрешилась от бремени, обретая заново, себя. Но, обновляясь, я отчетливо помню, что именно благодаря тебе я научилась чувствовать, понимать и помнить. Все абсолютно воспринимать и хорошо запоминать свои первые ощущения и большие переживания. И даже эту саму себя я помню исключительно по твоим трогательным рассказам.

 Ты, терпеливо и нежно прикасаясь, сообщил мне те немногие подробности моего рождения и раннего детства, которые узнал сам. Совсем немного, но и этого было достаточно, чтобы я поняла и запомнила то, что подлость была не в том, что мои родители испугались и бросили меня, когда узнали, что я не такая, как все. Подлость заключалась в том, что они отрешились и не вспоминали обо мне никогда. Ни тогда, ни позже, ни сейчас.

Когда-то давно, когда родители догадались о моих особенностях, они, вероятно, очень испугались и увезли меня от людских глаз подальше в глухую деревню на попечение абсолютно чужих престарелых людей, которым лишь первое непродолжительное время приплачивали за это.

 Я искренне рада тому, что моя память благодаря тебе проснулась лишь тогда, когда мое раннее детство уже прошло и мое положение в углу на земляном полу на рогожке в загородке из лозы, было лишено моих переживаний. Твои трогательные прикосновения, сообщающие мне о том, что моя загородка напоминала стойло маленького животного, не особенно взволновали и встревожили меня. Многие, очень многие особенные дети просто не знают, да и не помнят, и почти не реагируют на свое особенное  тяжелое детство. Его просто еще нет: ни в наших переживаниях, ни в наших ощущениях, потому что нет их самих. Они не сформированы еще нашей психикой и нашим еще спящим сознанием. Наше особенное детство, как правило, остается кошмаром полным нервотрепок в памяти тех наших родителей, которые не сразу решаются от нас отказаться, а пробуют нас дрессировать. А однажды отказавшись, они уже стараются не вспоминать этот свой  неудавшийся эксперимент, иногда тупо заглушая его водкой. Такие родители наверняка уверены, что мы навсегда лишены памяти своего детства и поэтому их редко одолевают угрызения совести.

 Но теперь-то по твоим прикосновениям я уже знаю и помню, что моя загородка из лозы, означала мое полуголодное заточение. А практически полное равнодушие моих воспитателей ко мне и моим естественным нуждам, вероятно, максимально обострило мое пристальное внимание к внешним моим ощущениям. Ибо только они являлись в комнату, едва уловимые колебания воздуха сразу же становились для меня немым сигналом о появлении существа способного принести мне пищу и обмыть мою рогожку от липкого  вещества, которое само иногда заменяло мне пищу, не вызывая при этом отвратительных ощущений. Слава Богу, что я этого не помню, а твой трогательный рассказ, мало чем, отличается от множества таких же особенных рассказов об особенном детстве таких же особенных детей. В основе своей наши особенные детские истории складывались, как правило, из череды медицинских обследований, операций, лечений и горьких разочарований, связанных с нами. И редко у кого из нас оставались добрые воспоминания о наших родителях.

Именно такой редкой и тем более удивительной была, не раз повторенная нам и нами, сказочная история, в которой родители просто не стали замечать особенностей своего ребенка. Они во всем старались относиться к нему, как обычному малышу, учитывая, конечно его особенности. Погремушки родители малышу вкладывали в ручки или подвешивали так, чтобы он мог в любой момент к ним прикоснуться и ощутить их дребезжание. Их добрые слова и колыбельные песни, обращенные к малышу, обязательно дополнялись нежными прикосновениями и ласковыми поглаживаниями, а их родительское дыхание не только согревало в холод, но и обдувало тело ребенка в жару. При этом он легко различал дыхание родителей и разными жестами подзывал каждого из них. Малыш практически ни в чем не отставал от своих сверстников, а некоторых действиях даже их опережал. Он раньше многих других научился сидеть и ходить, безошибочно направляясь за одним из родителей. Их стараниями со временем ребенок  научился сам одеваться и  приводить себя в порядок, ходить на горшок, а потом и в туалет. А еще он легко узнавал входящих в комнату людей, если те уже хотя бы однажды приходили к ним в гости. И со временем благодаря трогательной заботе родителей маленький человечек стал формировать образы и постигать мир.

Я тоже, невероятным твоим терпением и преодолением моего неистового животного сопротивления научилась всему этому, но только гораздо позже этого малыша, о котором у нас – особенных детей, складывались легенды.

История моего раннего детства тоже была легендой, только со знаком минус. Твои прикосновения поведали далее мне о том, что спустя примерно год моего пребывания в загородке мои воспитатели посадили меня на твердый кожаный ошейник и веревочный поводок. В поисках пищи я научилась преодолевать изгородь, заваливая и ломая ее. А рычала и выла я, видимо, настолько по-настоящему, что они уже побаивались меня, особенно когда была голодна. Вот только лаять, я так и не научилась, хотя грязные и оборванные лохмотья, которые месяцами  не менялись на мне, вполне походили куски шерсти какой-то облезшей собачонки.

А еще через год моего нахождения на веревочном поводке, в дверь моего пристанища (назвать это домом не поворачивается язык) моих воспитателей постучали, и на его пороге оказался мой самый настоящий дед. Именно он и поведал потом тебе шокирующую историю моего рождения, младенчества и раннего детства

Так случилось, что меня никогда не хотели и совсем не ждали мои родители. Своим появлением на свет я могла весьма помешать моему отцу – провинциальному актеру – прославится, а моей матери помочь ему в этом. Лишь она его талант неистово оценивала и неотступно следовала за ним. Однажды зимой, уже будучи беременна мною, она в лютый мороз очень долго ждала своего кумира у входа в деревенскую забегаловку, где тот с шиком отмечал свой очередной местный дебют, выставив мать за дверь. Видимо именно это ее переохлаждение и сказалось потом пожизненно на моих физиологических особенностях.

Мой же дед появился у моих воспитателей лишь за тем, чтобы забрать меня и оформить надо мной свое опекунство. Он, вероятно, приехал очень вовремя, так как мои воспитатели уже вели между собой разговоры о том, как бы, подороже, продать меня на органы. Вероятно, такая модная тема докатилась и до них, а мои особенности только их подтолкнули к тому, чтобы предложить «выгодную» сделку моему выпившему вместе с хозяином деду. Но у того были свои планы в отношении меня и он забрал меня совсем одичавшую в свой город. Потом дед очень любил рассказывать, как он вез меня в   железном ящике для животных, договорившись за бутылку с проводником пассажирского вагона. Рассказал он тебе и том, как в своей коммунальной квартире он так же отделил мне угол, куда и привязал, на такой, уже  привычный мне, ошейник и поводок. Ухаживать за мной он поручил своей сожительнице, женщине всегда пьяной, но доброй и мои звериные наклонности рычать и кусаться стали проявляться реже. И даже сейчас по прошествии многого времени, благодаря дедовой сожительнице, я четко различаю запах спирта со всевозможными его модификациями и перегаром. Но однажды в  редкий день своего просветленья она даже попыталась справиться обо мне у старца-монаха, и тот сказал, что моя особенность кроется  в бездушии моих родителей и если бы излечить их то… Но, увы для них это уже неизлечимо, как и для меня.