Бен доел тост и отнес поднос на кухню. Вернулся уже в пальто.

– Мне пора на работу. – (Я почувствовала беспокойство.) – Не волнуйся. Я тебе позвоню. Обещаю. Просто помни: сегодня такой же день, как и вчера. Все будет в порядке.

– Но… – начинаю я.

– Извини, пора бежать, – перебивает он. – Да, перед уходом мне надо объяснить тебе кое-что.

Мы идем на кухню, и он показывает, где что лежит, что в холодильнике можно съесть на обед, а еще пластиковую доску на стене, к которой на леске подвешен черный маркер.

– Я пишу для тебя напоминалки, – говорит он.

На доске одинаковыми ровными буквами написано: Пятница и ниже: Стирка? Прогулка? (Взять телефон!) ТВ? Под словом Ланч Бен написал, что в холодильнике есть немного лосося, и добавил: Салат? В конце приписал, что будет дома к шести.

– Еще у тебя есть ежедневник, – говорит он. – В сумочке. Там в конце важные номера телефонов и наш адрес, на случай если ты потеряешься. И еще мобильный.

– Что?

– Телефон. Только без проводов. Его можно носить с собой и пользоваться вне дома, где угодно. Обязательно возьми его, если решишь куда-нибудь пойти.

– Хорошо, – произношу я.

– Отлично! – Мы идем в прихожую, он берет поношенный кожаный портфель. – Ну все, я пошел.

– Ладно, – говорю я, не зная, что еще сказать.

Ощущаю себя ребенком, которого родители, уходя на работу, оставляют дома одного. Кажется, сейчас услышу: «Ничего не трогай! И не забудь принять лекарство!»

Он подходит и целует меня в щеку; я не отстраняюсь, но и не целую его в ответ. Он собирается открыть дверь и вдруг оборачивается.

– Ой, чуть не забыл! – слишком громко произносит он, причем с неестественно радостной интонацией.

Пожалуй, он переигрывает. Очевидно, он заранее приготовил этот маленький спектакль.

Все оказалось гораздо проще, чем я думала.

– Мы сегодня вечером уезжаем, – говорит Бен. – На выходные. У нас ведь годовщина, и я решил забронировать кое-что. Ты не против?

– С удовольствием, – киваю я.

Он улыбнулся как будто с облегчением:

– Я уже жду не дождусь. Подышим морским воздухом, а? Это пойдет нам на пользу. – Он поворачивается к двери. – Я позвоню тебе попозже. Проверить, как дела.

– Да, – отвечаю я. – Позвони, пожалуйста.

– Я люблю тебя, Кристин. Всегда помни об этом.

Он закрывает за собой дверь. Я возвращаюсь в гостиную.

Немного позже, около полудня. Я сижу в кресле. Посуда вымыта, тарелки аккуратно стоят в сушке. Белье крутится в машине. Я придумала, чем себя занять.

Но сейчас я чувствую опустошенность. Бен сказал правду. У меня нет памяти. Ничего не помню. В доме нет ни единой вещи, которую я бы помнила. Даже фотографии – ни вокруг зеркала, ни в альбоме – не вызывают никаких ассоциаций, и с Беном у меня не связано никаких воспоминаний, не считая нашего утреннего общения. Как будто моя память стерта.

Я закрываю глаза, пытаюсь вызвать что-нибудь из небытия. Хоть что-нибудь. Вчерашний день. Прошлое Рождество. Любое Рождество. Свою свадьбу. Ничего.

Встаю, брожу по дому. Из комнаты в комнату. Медленно, словно дрейфуя. Веду рукой по стенам, по столам, по изгибам мебели… Но на самом деле ничего не ощущаю. Как же так получилось? Я размышляю. Рассматриваю ковры, разноцветные половички, фарфоровые фигурки на каминной полке, коллекцию декоративных тарелок на стене в кухне. Пытаюсь внушить себе, что это мое. Все это – мой дом, мой муж, моя жизнь. Но нет, это не принадлежит мне. Открываю шкаф в спальне, в нем висит незнакомая мне одежда – аккуратно, словно пустая оболочка некой женщины-невидимки. Женщины, в дом которой я проникла, попользовалась мылом и шампунем, надела халат и тапочки. Она затаилась во мне, как призрак, холодный и неприступный. Утром я со странным чувством перебирала белье в ящике, рассматривала трусы, лежавшие вперемешку с колготками и чулками, как будто боялась, что меня застукают. Когда я обнаружила в глубине шелковые трусики, колготки и чулки, мне стало ужасно неловко: такое белье покупают не только для себя. Наконец, положив все обратно в том же виде, я выбрала бледно-голубые трусики и подходящий лифчик, натянула плотные колготки, надела брюки и блузку.

Потом я села за туалетный столик, чтобы хорошенько рассмотреть свое лицо. Я осторожно подняла глаза на отражение в зеркале. Я разглядывала морщины на лбу и мешки под глазами, улыбнулась, увидела свои зубы, тонкие морщинки в уголках рта, «птичьи лапки» вокруг глаз. Я заметила пигментные пятна на коже, а на лбу странное бледное пятно, напоминающее не до конца прошедший синяк. Я нанесла немного тонального крема. Потом чуть-чуть пудры и румян. Мне представилась женщина – моя мать, как я понимаю, называвшая это боевой раскраской. И сегодня, после того как я накрасила губы и ресницы, это выражение было точно к месту. Я действительно ощущала, что готовлюсь к некой битве или битву готовят для меня.

Отправить меня в школу. Сесть и накраситься. Я пытаюсь представить еще какие-нибудь действия мамы. Но безрезультатно. Только какое-то марево, бездонные провалы между крохотными островками воспоминаний, годы, ушедшие в никуда.

В кухне я открываю шкафчики: упаковки пасты, пачки риса «Арборио», банки фасоли. Я не знаю этих марок. Я помню, как ела тост с сыром, рыбу на пару, сэндвичи с солониной. Я беру наугад банку с надписью «Молодой горошек» и пакетик с каким-то кускусом. Понятия не имею, что там внутри, и уж тем более – как это готовить. Как я выкручиваюсь, хозяйка дома?

Смотрю на чистую доску, которую показал перед уходом Бен. Слишком много слов было на ней написано, стерто, написано поверх, исправлено, и от каждого остался еле заметный след. Интересно, что я прочитала бы, если бы «вскрыла» все слои, до самого начала, расшифровав таким образом свое прошлое, но понимаю, что это ничего не дало бы. Уверена, я бы обнаружила краткие напоминалки да списки покупок и домашних дел.

Неужели это вся моя жизнь? И это все, что у меня есть? Я беру фломастер и пишу: Упаковать дорожную сумку к вечеру? Ничего выдающегося, зато надпись моя.

Послышался какой-то звук. Мелодия. Прямо из моей сумочки. Открываю ее и высыпаю все содержимое на диван: кошелек, пачка салфеток, ручки, помада, компактная пудра, чек за два кофе… И ежедневник. Размером с ладонь, на обложке – цветочный орнамент, в переплет вставлена ручка.

Нахожу телефон, который, как я понимаю, описывал Бен: он маленький и пластиковый, какой-то игрушечный. Звенит звонок, мигает экран. Я нажимаю, как мне кажется, на нужную кнопку.

– Алло, – говорю я.

Мне отвечает незнакомый мужской голос:

– Алло. Кристин? Это Кристин Лукас?

Мне не хочется отвечать. Фамилия звучит для меня так же незнакомо, как и имя. Мне вдруг кажется, что небольшой участок твердой почвы, который я обрела, превратился в зыбучий песок.

– Кристин, вы меня слышите?

Кто это может быть? Кто знает, где я и кто я такая? Но я понимаю: это может быть кто угодно. Чувствую, как мной овладевает паника. Палец тянется к кнопке, чтобы выключить телефон.

– Кристин, это я, доктор Нэш. Ответьте, пожалуйста.

– Кто это? – спрашиваю я, хотя имя мне незнакомо.

Человек отвечает уже по-другому, как будто с облегчением:

– Это доктор Нэш, я ваш врач.

Я снова напрягаюсь.

– Врач? – Мне хочется добавить, что я не больна, но даже в этом я не уверена. У меня вдруг резко начинает кружиться голова.

– Да, – говорит мужчина. – Вы не волнуйтесь, мы пытаемся разбудить вашу память. Все хорошо.

Я отмечаю, что он говорит в настоящем времени – «пытаемся». Значит, это еще один человек, которого я не помню.

– Что значит пытаемся?

– Мы вместе хотим достигнуть улучшения. Понять, что конкретно вызвало провалы в вашей памяти, и можем ли мы повлиять на это состояние.

Вроде все логично, хотя у меня тут же возникает новая мысль: почему Бен не упомянул о враче сегодня утром?