– Ради меня?

– Ради ребёнка.

Лера задумалась, откусила от бутерброда ещё раз.

– А разрешишь мне спать на втором этаже?

Это было сказано с детским истерическим вызовом. Как будто она ждала от Валерика отказа, чтобы дать истерике вырваться наружу.

Валерик стиснул зубы:

– Конечно, – ответил он. – Всё равно ночью я не смогу присматривать за ним, если буду спать так далеко. Конечно, спи там. А я лягу на твоё место.

Говорить так было трудно. Вместо ровной постели, на которой так приятно ныла, расправляясь, спина, вместо звёздного неба и сосновых лап в окне, его снова ждали детские хныки, кефир и сон вполглаза. Но отступать было поздно.

– Спасибо, – вдруг сказала Лера.

Даня спал спокойно и крепко – Валерик никогда прежде не видел, чтобы он так спал. Валерик перенёс его в кроватку, едва удерживая на руках: малыш норовил стечь вниз, словно был вылеплен из свежего теста. Он не открыл глаз, не пошевелился и потом почти всю ночь спал в той же позе, в которой Валерик его оставил.

А Лера смотрела какое-то кино и пила чай. Рядом с ней росла гора конфетных фантиков.

Всё это – и то, как вдруг успокоился Даня, и то, что Лера, казалось, приняла его условия и решила отдохнуть – казалось Валерику хорошим знаком. Он вдруг поверил, что всё ещё может сложиться нормально.

Лера поймала его, когда он переносил со второго этажа на первый своё постельное бельё.

– Постой со мной на крыльце, – попросила она почти смущённо.

– Конечно, – кивнул Валерик. – Конечно.

Он сбросил на стул простыни и вышел вслед за Лерой в тёмную освежающую ночь.

Лера уселась на перила крыльца. На неё падал жёлтый свет из кухни. Она молчала.

Валерику показалось, что она ждёт каких-то слов от него, и он заговорил, теряясь и глотая окончания слов:

– Лера, всё будет хорошо. Правда. Ты отдохнёшь, поправишься... К осени мы вернёмся в город и будем просто жить... Нормально жить... Малыш подрастёт. Будем водить его... Ну, например, будем водить его в цирк. Усадим его между нами и станем показывать лошадей и собачек. Детям это нравится, вот увидишь!

– Цирк бесчеловечен.

В Лерином голосе вновь зазвенели угасшие было резкие нотки, и Валерик испугался. Он не хотел бесконечного повторения истерик и срывов. Он готов был отдать всё за обычный человеческий суетливый покой.

– Но почему? – почти в отчаянии вскрикнул он. – Не все же дрессировщики бьют животных. Далеко не все!

– Цирк унижает достоинство животного, – ответила Лера. – А это хуже...

– Как это? – упавшим голосом спросил Валерик.

– Да просто. Цирк был бы искусством, если можно было бы допустить, что само животное осознаёт природу искусства и воспринимает своё выступление как демонстрацию искусства, то есть, того, что недоступно большинству соплеменников. Но ведь это просто заученные кривляния. Поднимание ног. Прыжки. И больше ничего.

– А человек? Всё же большинство номеров в цирке показывают люди...

– А большинство людей точно так же не осознают природы искусства, и для них всё это тоже заученное задирание ног и виляние голым задом. Точно такая же унизительная штука.

Лера пристально смотрела на Валерика, и ему вдруг пришло в голову, что она просто играет, хочет выбить почву у него из-под ног. А может быть, скрывает за этими словами какие-то другие смыслы.

И Лера вдруг опустила голову, словно поняла, что разгадана.

Из-под упавших волос, едва слышно, она проговорила:

– Когда я в последний раз была в цирке, там был номер: акробаты на подкидных досках. Трое. Очень красивые. И вот номер почти окончился, акробат начал выполнять сложный прыжок с несколькими переворотами и приземлился на доску только самыми пальцами ноги. Он секунду балансировал, пытаясь удержать равновесие, потом стал падать вниз, потом, кажется, решил, что лучше спрыгнуть и перекатиться через голову, но было уже поздно, он не успел, ударился об арену плечом и ухом... Шея у него странно изогнулась, а потом он замер. Лежал на животе, не двигаясь, и правая нога у него была согнута и подтянута к боку, как у лягушки... Его унесли за кулисы.

Кажется, Лера заплакала. Там, за густыми волосами, Валерик не мог видеть её глаз. Он был испуган, и его сердце колотилось о диафрагму.

– Лера, Лера, я не знал... Прости... Прости...

– А что – "прости"? – Лера подняла голову, и Валерик увидел её злые, а вовсе не заплаканные, глаза. – После второго отделения он как ни в чём не бывало выскочил на парад-алле.

Она смотрела на Валерика ещё минуту, словно пыталась понять, способен ли он уже взорваться от злости, а потом вдруг сникла, словно сдулась надувная игрушка. "Пшшшш..." – Валерик готов был поклясться, что слышит, как с тихим свистом воздух выходит из её груди, хотя, возможно, Лера просто выдохнула.

– Прости, я такая гадина, – сказала она, глядя в темноту огорода. – Я и сама не знаю иногда, зачем говорю такое... На самом деле, я просто не люблю цирк. И, скорее всего, безо всякой красивой или трагической причины. Все эти мои истории – просто трагическое нытьё. Знаешь, вот как ноют алкоголики. Впрочем, папаша-алкоголик... Наследственность...

– Да брось ты! – Валерик почувствовал, что сейчас, именно теперь, может к ней пробиться. – Всё это красивая утешительная сказка: про наследственность, предопределённость и "какой-то-такой-характер". Все люди хотят быть особенными, и некоторые придумывают в своё оправдание всякую хрень. Только правда в том, что ты особенная не из-за своего отца, а за счёт своего сына, которого ты бросаешь из стороны в сторону, как плюшевого мишку, который сейчас нужен, а сейчас уже мешает. К тому же Генка никогда не пил.

– Он мне не отец.

– Он вырастил тебя как отец.

– Нет, нет... – Лера мелко затрясла головой. – Он отстранялся от меня. Оставался чужим. Я, собственно, была ему не нужна. Кажется, Гена думал обо мне как о чём-то, что развлекает и утешает его жену. А для меня он был просто никем. Нет, вру. Он был человеком, который водил меня в детский сад. Я ненавидела сад. Знаешь, за что в первую очередь? Потому что надо было спать днём. И дело было не в самом сне. Просто мне казалось тогда, что спать можно только дома и только ночью. Это было что-то интимное, что приходилось делать у всех на глазах. И из-за сна казалось, что меня отдают в сад не на один день, а на два. Я называла сон "садиковская ночь". И Гену я ненавидела за то, что он каждое утро обрекал меня на садиковскую ночь.

– И ты совсем не любила его? Ты же была совсем маленькой, когда тебя усыновили. Он для тебя должен был быть отцом...

– Любила. Один раз. И, что самое смешное, тоже из-за сада. Помню, была зима, вечер, темно... Мы гуляли на улице в ожидании родителей, гуляли у самой калитки, а за ней был тротуар и раскатанный желтовато-серый ледок, небольшая горочка, которая ныряла с тротуара на подъездную дорожку. Мальчишки стали исподтишка выскакивать за калитку, кататься и забегать обратно, потом расхрабрились все, а потом воспиталке надоело это броуновское движение, и она загнала всех на участок. На участке было скучно и нечего делать, и все смотрели на ледок, но никого уже не выпускали... И тут пришёл Гена. Я вышла с ним за руку на улицу и попросила прокатиться. А он был в хорошем расположении духа, никуда не спешил, и я съехала на глазах у всех раз, наверное, десять. Как мне завидовали! Тогда – да, тогда я его любила. А больше – нет. Нет, никогда. Видишь: и тот мне не отец, и этому ты отказываешь в праве оставить мне в наследство хоть алкоголизм... И что же мне делать? Лёва меня бросил, даже ты из-за меня бесишься и делаешь странные вещи. А другой я быть не могу...

– Ты можешь попробовать быть другой.

– Не могу. Эта твоя мантра – такая же сказочка для тех, кто не хочет принимать особенных людей. Нет доказательств, нет ни критерия, ни ориентира, чтобы проверить, посмотреть, чья сказочка правдивее. Я хотела опереться на тебя, а ты тоже ушёл... К уродкам, к близняшкам.