– Вот эти вот... – вот эти? – Лера скосила глаза в сторону раздавленной коматрихи. – И как же они это делают? На вид такие мерзкие. И... неподвижные какие-то для того, о чём ты мне рассказываешь.
– Нет, нет, – Валерик присел, поднял с земли отброшенный Лерой лист и поднёс его к лицу. Возле глаз оказались тоненькие, как волосинки, стебельки – сантиметр высотой, не больше – с чёрными полуразрушенными головками на вершинах. – Это прошлогодняя коматриха. Просто сухие оболочки, уже без спор. Теперь споры где-то тут, во мху, в траве, возле пня. Скоро из них родятся такие... такие крохотные амёбы, одноклеточные...
Валерик очень волновался. Ему трудно было подбирать слова: очень хотелось, чтобы она поняла, и не хотелось сюсюкать с ней, как с идиоткой.
– И потом, – продолжил он, – они собираются в плазмодий. Это что-то вроде слизняка, только выглядит по другому. И вот он живой, он ползает, питается. Умеет запоминать, решать небольшие задачки – особенно если на пути к пище есть препятствие. Он его преодолеет. А потом плазмодий превращается вот в такие... в такое подобие грибов. Знаешь, когда их начали изучать, их даже стали называть Mycetozoas – грибозвери. Теперь от этого названия отказались...
Лера молчала. Она даже не смотрела в сторону листка с коматрихой.
– Ты не думай, что все они такие, – Валерик говорил теперь уже только чтобы говорить. – Это только один вид. Правда, очень распространённый. А ещё есть фулиго, арцирия, ликогала. Тоже распространённые: могу показать их тебе, если увижу.
– Не надо, – холодно ответила Лера.
– Ну почему же? – Валерик не мог остановится. – Ты просто не смотрела на них как следует. Ты их не видела. Вот, скажем, коматриха. Смотри, – и Валерик сунул Лере под нос всё тот же листок. Она брезгливо отодвинулась, – Это сейчас она старая и полуразрушенная. А представь себе молоденькую: тонкая, хрупкая. Как дымка, чёрный туман над листком. Как бокалы дымчатого стекла. Тонкие ножки, лист как золотая скатерть. Или представь себе крохотный автомобиль. Это мог бы быть рычаг переключения скоростей. Ты же не испытываешь отвращения к рычагам? Ты представь, что так и есть, только работа тонкая, миниатюрная, филигранная...
– Как ты можешь? – внезапно прервала его Лера.
– Что? – вдруг осёкся он, поражённый холодностью и надменностью её тона.
– Находить красоту в такой дряни.
Эти слова показались Валерику подлыми. Он ожидал от сестры чего угодно, только не таких слов. Он смотрел на Леру долго и очень внимательно, а потом, глядя ей в глаза, медленно и внятно произнёс:
– В самом деле: как можно видеть красивое во всякой дряни?
Это прозвучало как ответная пощёчина. Валерик тут же очнулся и устыдился, но было поздно.
– Знаешь что? – вскинулась Лера. – Это ты грибозверь, ты – умный слизень. Мерзкий, как эти... кого ты любишь. У тебя даже любовь как у них – одноклеточная.
Лера развернулась и пошла прочь.
Оставленная Лерой коляска с малышом всеми четырьмя колёсами увязла во мху. Валерик дёрнул её раз, другой – ничего не получилось. Потом всё-таки выкатил на тропинку, но дёрнув при этом так, что проснулся ребёнок. Проснулся и захныкал, потому что пора было есть.
На даче Лера подхватила малыша и скрылась в своей комнате. К ужину она демонстративно не вышла. Валерик сначала тоже хотел не есть, но не смог: ему становилось плохо физически и совсем паршиво душевно, если его мучил голод.
Что-то скрипнуло, зашуршало, потом слегка стукнуло. Тихонечко забренчало. Валерик сонно приоткрыл глаза, прислушался к шагам на крыльце. Это было нормально: Лера часто выходила в туалет по ночам – к узкому скворечнику в конце огорода. Часто даже сидела после таких походов на крыльце, глядя в звёздное небо или на рассветную полоску за соснами и рекой – сидела, пока не замерзала.
Валерик спокойно уснул. Потом проснулся. В комнате было тихо. Он прислушался, силясь уловить хотя бы тиканье настенных часов. Полежал немного, пытаясь вычислить, сколько же времени проспал. Сел на краю дивана, опустил босые ноги на холодные доски пола, поёжился, помотал головой. Снова прислушался – ничего. Тишина.
Дверь в Лерину комнату оказалась открыта. Валерик прищурился, стараясь сонными близорукими глазами рассмотреть хоть что-нибудь в темноте и, вроде бы, увидел на белой простыне детской кроватки тёмную фигурку малыша.
Леры, кажется, не было. Осторожно, боясь испугать её, если она окажется на месте, Валерик наклонился над кроватью.
Леры не было. Валерик опустил руку на высоко поднявшуюся над простынёй складку одеяла, и та послушно и мягко пошла вниз.
Сколько же прошло времени? Наверное, совсем немного, и она всё ещё не замёрзла, сидя на крыльце.
Валерик немного походил по комнате, раздумывая, ложиться или нет. Потому что он ведь мог провалиться в сон всего на пару минут...
Но беспокойство не отступало, и Валерик, одевшись, вышел-таки на крыльцо. Тут было пусто.
Он прошёлся до туалета. Дверца была заперта снаружи. Валерик открыл её и взглянул внутрь. Леры не было.
Пытаясь понять, что происходит, он сделал круг по участку, и вдруг – вдруг увидел, что калитка открыта. За калиткой, как большое ничто, темнел лес. Бледная, еле заметная тропинка выбегала с участка и почти сразу растворялась в огромной темноте. Валерик похолодел.
Он стал бродить под окнами, стараясь и видеть калитку, и слушать, что происходит в комнате, где спал малыш, одновременно.
Время шло, а Леры не было.
Казалось, должен наступить рассвет, а тьма за забором сгущалась и сгущалась. Валерик не знал, сколько времени. Он так и не посмотрел на часы.
Когда, по ощущениям, прошло полчаса или даже чуть больше, Валерику стало страшно. Он вдруг почему-то понял, что сама Лера не вернётся. Но как можно было идти искать её, если в комнате спал беззащитный ребёнок, которого не с кем было оставить? И как можно было не искать её, если ребёнок этот мог проснуться в любой момент и потребовать маму? Валерик не знал, как долго малыш спит и когда захочет есть...
Он пытался проследить Лерин путь хотя бы мысленно, он думал о лесе и понимал, что, скорее всего, туда она не пошла, потому что любила смотреть, а в лесу было слишком темно. Думал о том, что она отправилась прямо по дороге и вышла на шоссе, ведущее в город. И если бы она просто хотела уйти от него, она так бы и сделала. Но казалось, что она сбегает не от Валерика и не от ребёнка, а от собственной боли. От неё нельзя было сбежать в город, в квартиру, где Лера когда-то была со Львом. Там могло стать только хуже.
Валерик стал думать о Лериной боли, а ещё о реке: это была третья и последняя тропинка, по которой она могла уйти. В голове зазвучали слова "...и пусть река сама несёт меня...", и Валерик никак не мог вспомнить, что это за слова и откуда они. Но слова были правильные, река могла унести всё: и Лерину боль, и Леру...
Вспомнились ещё слова: "Очень больно. Наверное, как мне сейчас. Так что ты прости меня... Это всё от боли..."
Представилось искажённое, бледное, застывшее Лерино лицо, волосы, колышущиеся в воде, как тонкие нити водорослей... Вспомнился почему-то "Андрей Рублёв", и водоросли в воде, и мёртвый мальчик с волосами, колышущимися в воде. И волосы, казалось, жили, а мальчик уже умер...
Ещё вспомнилось, как он сказал, что видит красивое во всякой дряни, и что она терпеть не могла слово "дрянь", которое задевало её чуть ли не больше, чем все прочие известные ему ругательные слова... И что мать её была актрисой и самоубийцей, и сама Лера училась в училище культуры на "театрализованных постановках", а сейчас пошла наверняка к реке, и что ей было очень больно, потому что Лев уехал навсегда, и его нельзя было остановить даже ребёнком, на которого Лера так рассчитывала, а Валерик сказал ей слово "дрянь".
И вдруг оказалось, что он уже бежит по тропинке, ведущей краем леса к реке. С одной стороны деревья сливались в беспросветную черноту. С другой – синим мерцало небо с воткнутыми в него угольно-чёрными клиньями дачных крыш. Тропинка была бледной, ведущей вперёд нитью, но и она обманывала, прерывалась, выставляла подножками твёрдые дуги корней. Валерик больно споткнулся раз или два и всхлипнул, но корни были только поводом для того, чтобы всхлипнуть: совсем не они беспокоили его сейчас, совсем не из-за них он чувствовал отчаяние.
