Вечером Альмут уже ждала ее дома. Перед приходом матери она, видимо, полакомилась шоколадом, и его запах чувствовался в поцелуе. С первого взгляда Сюзанна заметила, что закрытые учебники и тетради сложены в стопку на этажерке; это значило: Я все сделала. Сидя за ужином, они услышали, как далеко в городе зазвонили колокола. Над столом горела лампа. Она была круглая и давала ровный свет.

У них был обычай после ужина ходить на прогулку. Дорог было несколько, одна из них вела к лагерю безработных. Бараки стояли над рекой, на голом месте. Пустые консервные банки валялись вдоль бараков до самой окраины поселка, где дома кончались.

Сюзанна и Альмут шли по берегу реки, а потом стали подниматься на косогор. Они держались за руки. Поднимаясь наверх, Сюзанна запыхалась. Она высвободила руку и провела ею по лицу.

Здесь над равниной было почти совсем темно, темнее, чем внизу на реке. От бараков, построенных двумя рядами, доносились голоса обитателей, шум их жизни.

Когда Сюзанна и Альмут проходили по недавно проложенной, еще не совсем оформившейся улице, — некоторые окна еще светились, — как раз подъехал автобус. Он остановился в том месте, где было удобно развернуться. Среди людей, возвращавшихся домой, Сюзанна увидела того самого мужчину, будущего каменщика. Жены с ним не было. Он нес сумку, из которой торчали пакеты с молоком, горлышки бутылок, пучок зеленого лука.

Он смущенно поздоровался.

Добрый вечер, сказал он.

Показал на Альмут:

У Вас уже есть ребенок, я хочу сказать — он указал в сторону бараков, — у нас еще только будет.

Через улицу перебежала кошка. Альмут насупилась, исподлобья еще раз взглянула на мужчину и с криками побежала за кошкой.

Расхаживая по дому, Гельмут повсюду встречал следы своих неудавшихся попыток начать новую жизнь. В подвале он оборудовал мастерскую, в которой стояла наполовину готовая доска для серфинга; нос был покрыт красным лаком. Около кровати были разбросаны путеводители и валялся перевернутый глобус. Гельмут поддал его ногой. В комнате выстроилась батарея бутылок, как стартовая черта, с которой должен был начаться и все никак не начинался его путь к обретению нового лица, новых мозгов, новых зубов, новой половой жизни. — Мы не собираемся рассказывать историю страданий мужчины, но всего лишь историю Гельмута.

Поскольку у него никого не было, он пошел к врачу. Ему он рассказал: Я не могу спать. Как только я ложусь, какая-то рука хватает меня за загривок и засовывает в душную, тесную щель, где я беснуюсь как горилла, почти не сознавая, что делаю, и чувствуя при этом свое полное бессилие.

Собственно говоря, я вовсе не беснуюсь: я только со страхом вглядываюсь в темноту, с тем ужасом, который знаком лишь детям. Мои мышцы работают, но от этого не происходит никакого движения, никакого продвижения вперед. И при этом внутри нестерпимо жжет: стыд! Потому что ведь я мог бы принести столько пользы!

Постарайтесь меньше пить, сказал врач.

Нередко Гельмут на всю ночь оставался в своей фирме, продолжая работать. Склоняясь над столом с приборами, опытными установками и бумагами, он чувствовал себя сильным и уверенным. Его руки словно принадлежали кому-то другому, но вместе с тем он смотрел на них с любовью, когда, например, они связывали узлом два шнура или затыкали бутылку пробкой: Они что-то знают! — Если работа спорилась, он чувствовал, как крепнут от усилий его мышцы и кости, как в глубине его глазниц образуется какое-то светлое, лучистое вещество, а его дыхание становится громким и хриплым, как у волка из сказки. Ему нельзя было уставать. Только не уставать! Как бы там ни было, он держался дороги, или, может быть, удерживался на какой-то узкой воздушной границе, или, как это бывало чаще всего и чем всегда все кончалось, он забивался в требовательно зовущую его щель, где бушевал огонь, в черную печную щель своего будущего, просто потому, что щель звала его, и огонь хотел гореть.

Смерть превратилась для Гельмута в абсолютно наглядный образ: огонь угасает. И он непременно угаснет, когда ты отдашь все. Он охотно соглашался, что внутренний риф, в который врезалась его жизнь, это одиночество. Иногда он представлял себе людей, которых знал и с которыми был близок, в виде пестрой толпы скоморохов, перебирающихся через сказочно-синюю гору, каких не бывает на свете. Его развлекала эта картина. От одной только возможности действительно прикоснуться к кому-нибудь, словами или руками, его прошибал пот, кровь застывала, превращаясь в блестящие капельки страха: в кончиках пальцев, на губах, в глубине головы. Он искренно любил бывать один; и чем глубже он от этого падал, — внизу была полная беспомощность, — тем приятнее ему было: он знал, чем заняться, мог заново собираться с силами, распрямляться, взбираться наверх.

Между тем, его главной темой уже стала ненависть.

Во время одного из своих прежних визитов к врачу он сказал ради эксперимента: Я должен остерегаться ожесточения!

Отчего Вы должны ожесточиться, ответил врач риторическим вопросом и тут же выложил перед ним все, что Гельмут, якобы, имел — врач поднял при этом руки ладонями вверх — чтобы подняться к свету и радости: собственность, успех, силу.

Я одинок.

Измените это!

Мы привыкли рассматривать ненависть как безрассудное движение души, как распространенную и на миг освежающую форму безумия. Гельмут долго жил со своей ненавистью: как с другом, за которого стыдно на улице. Внезапно появилась мысль, что надо уехать, со всем порвать и от всего скрыться. В том числе и от ненависти, чье лицо он все чаще видел перед собой как окружившую его глухую, красную стену: на ней пламенели кровавые пятна и плясали в том темно-синем, почти черном пространстве, где блуждал его внутренний взор: клубничное месиво. — Гельмут решил уехать. Но когда однажды дома он, еще без пиджака, взглянул на стоявшие на полу раскрытые чемоданы, на этих крокодилов, решимость его стала слабеть с каждой минутой. Ему ничего больше не хотелось. Он пнул чемодан ногой в морду.

Все веселые, сумасбродные картинки его будущего путешествия словно на ниточках свесились перед ним с потолка, уменьшенные во сто крат, поскучневшие и бессмысленные.

Я, должно быть, сошел с ума, решив уехать!

Он посмотрел вниз на свои босые ноги: нога завоевателя! Ему стало смешно. Уже много дней он не выходил из дома. Он одичал от однообразия своей жизни. Он бесился. Лежал ли он в кровати, или бросался на нее поверх одеяла, переносился ли он мысленно в какое-то другое, воображаемое пространство, он не переставал сражаться с злобной силой, которая хотела убить его и пожрать и о которой он знал, что она рождается из него самого.

Лишь иногда, в краткие минуты счастья, засматривался он через окно на длинные улицы, гладкие луга за чертой города или на узкие газоны перед домами, и в его сознании всплывал весь этот город на равнине, где он — странно, но это, действительно, казалось ему прошлым, — когда-то жил. И он признавался себе в том, что разочарован.

Как будто случайно вспомнился ему один эпизод из далекого прошлого: много лет тому назад он жил рядом с одинокой спившейся женщиной. Она жила незаметно, и лишь шарканье туфель, доносившееся иногда из соседней комнаты, напоминало о ее присутствии. Как-то раз к ее двери подошел мужчина и принялся стучать; долго, настойчиво: Открывай же! — В ответ тишина. Ну, хорошо, сказал наконец мужчина, если ты не желаешь меня знать — тем хуже! И не было никаких сомнений, что он имел в виду: тем хуже для тебя!

Гельмут встал, сходил в подвал, снова поднялся наверх, поставил бутылку на стол и раскрыл один из своих путеводителей. Он читал о горном ландшафте, расположенном на Юге. Горы были не особенно высоки, с сухими каменистыми склонами. Кирпичного цвета. Вдоль пересохших речных русел рос серовато-зеленый кустарник. А какие облака! Небо высокое, синее, до краев наполненное солнцем. — И потом храмы: белые, словно игрушечные домики с каменными фронтонами! Колонны, напоминающие барабаны.