— Здесь несомненное колдовство,— прервала княжна. — Заметили вы какие-нибудь сношения между этим греком Тимофеем и вашей дочерью?

— Конечно. Он так болтлив, что разговаривает даже с Тисбой, собачкой моей жены, и очень часто обращается к моей дочери с разными пустяками, говорит ей глупости, которые заставили бы ее зевать, если бы их говорил кто-нибудь другой, от него же она принимает их очень хорошо, так что мы даже думали сначала, что она влюблена в грека, а так как он пустой человек, то мы были очень недовольны. Увы! То, что случилось, гораздо хуже!

— А почему вы знаете, что ваша дочь влюблена не в грека, а в турка?

— Потому что она сама сказала нам это нынче утром. Моя жена, видя, что она худеет, сделалась печальна, медлительна и рассеяна, думала, что ее мучит желание выйти замуж, и мы решили выписать ее жениха, ничего ей не говоря. Нынче утром она поздоровалась со мной с таким грустным видом и была так бледна, что я объявил ей о скором приезде Чеко, думая сделать ей удовольствие. Но вместо того, чтобы радоваться, она покачала головой с таким видом, что моя жена рассердилась, а надо сознаться, что она немного вспыльчива и обращается иногда с дочерью слишком строго.

— Это что такое? — спросила она. — Разве так отвечают отцу?

— Я ничего не ответила,— сказала малютка.

— Ты сделала хуже,— сказала мать,— ты показала презрение к желанию твоих родителей.

— К какому желанию?— спросила Маттэа.

— К желанию, чтобы ты хорошо приняла Чеко, — отвечала моя жена.— Ты ведь знаешь, что он должен быть твоим мужем, и я не хочу, чтобы ты мучила его своими капризами, как делают нынешние девушки, которые умирают от желания выйти замуж, а сами разыгрывают недотрог и разными фантазиями и выдумками доводят бедных женихов до того, что они теряют головы. С некоторых пор ты сделалась очень странна и совсем невыносима, если хочешь знать, и т. д. и т. д.

— Вы можете себе представить все, что сказала моя жена,— ваша светлость, язык-то у нее недурно привешен! Кончилось тем, что малютка вышла из себя и сказала ей с гордым видом:

— Знайте что, Чеко никогда не будет моим мужем; я его ненавижу, и сердце мое уже занято.

Тогда Лоредана пришла в бешенство и стала ей угрожать. Я успокаивал ее, говоря, что надо узнать, кому именно наша дочь отдала свое сердце, и просил ее сказать это нам. Чтобы заставить ее говорить, я пустил в ход ласку, но это было напрасно.

— Это моя тайна,— сказала она.— Я знаю, что не могу выйти замуж за того, кого люблю, и уже помирилась с этим; я буду любить его молча, и никогда не буду принадлежать другому.

— Тут моя жена еще больше вышла из себя. Она упрекала ее в том, что она влюбилась в этого дрянного авантюриста Тимофея, лакея турка, и наговорила ей столько глупостей, что злоба сделала больше, чем ласка, и бедная девочка вскочила и воскликнула твердым голосом:

— Все ваши угрозы напрасны! Я буду любить того, кого выбрало мое сердце, и если вы хотите знать его имя, так знайте же: это Абдул.

— Тут она закрыла руками свое пылающее лицо и расплакалась. Жена моя подскочила к ней и дала ей пощечину.

— Это нехорошо!— воскликнула княжна.

— Конечно, нехорошо ваша светлость. Поэтому, когда я оправился от того оцепенения, в какое повергло меня это неожиданное объяснение, я взял свою дочь за руку и, желая избавить ее от неприязни ее матери, скорее запер ее в ее комнату, после чего вернулся и попробовал успокоить мать. Это было нелегко. Наконец, после долгих уговоров она согласилась оставить девочку одну на несколько часов и предоставить ей сокрушаться и краснеть от стыда.

Потом я взял на себя сделать ей выговор и привести ее просить у матери прощенья во время ужина. Чтобы дать ей время одуматься, я ушел из дому, унеся в кармане ключ от ее комнаты и думая о том, что бы ей сказать пострашнее и поприличнее, чтобы напугать ее и подействовать на ее рассудок. К несчастью, во время моих размышлений разразилась гроза, и я принужден теперь вернуться домой, не придумав ни слова из моей отцовской речи. Правда, у меня осталось еще три часа до ужина, но вряд ли удастся мне провести хоть четверть часа без вопросов и причитаний Лореданы. Ах, ваша светлость, какое несчастье быть отцом семейства и иметь дело с турками!

— Успокойтесь, мой добрый синьор, — отвечала княжна с серьезным видом.— Может быть, зло не так велико, как вы думаете. Может быть, достаточно будет слабого заклинания, чтобы ослабить силу демона. Я со своей стороны буду молиться и закажу обедню. И, кроме того, я поговорю с Маттэей, будьте уверены, что я имею на нее влияние. Если нужно, я увезу ее в деревню. Приходите ко мне завтра и приведите ее с собой. А пока смотрите, чтобы она не носила никаких украшений или материй, которые бы трогал этот турок, смотрите также, чтобы он не делал в ее присутствии никаких кабалистических знаков. Спросите ее, не получала ли она от него каких-нибудь подарков, и, если это было, потребуйте, чтобы она их вам отдала, и бросьте в огонь. Я бы на вашем месте попробовала произнести заклинания над комнатой. Может быть, она во власти какого-нибудь демона. Идите скорее, Спада, и главное, извещайте меня обо всем, что касается этого дела. Я очень этим интересуюсь.

Говоря это, княжна, которая подъехала к своему дворцу, милостиво поклонилась своему протеже и, поддерживаемая двумя гондольерами, устремилась на ступени колоннады. Сэр Закомо, достаточно пораженный глубиной ее мыслей и несколько утешенный в своем горе, поблагодарил гондольеров, так как гроза уже прошла, и пошел пешком по узким и извилистым улицам, направляясь к своей лавке, которая была под старыми Прокуратами.

III.

3апертая одна в своей комнате, прекрасная Маттэа задумчиво и молчаливо ходила взад и вперед, с самым решительным видом скрестив на груди руки, но в глазах ее блестели слезы, которые она сдерживала из гордости. Никто ее не видел, но, конечно, она чувствовала, как это часто бывает с женщинами и детьми, что мужество ее висит на волоске и что первая слеза, которая скатится с ее длинных черных ресниц, повлечет за собой потоки, которые трудно будет остановить. И вот она сдерживалась и, проходя мимо зеркала, каждый раз придавала себе небрежный вид и обмахивалась большим китайским веером из тех, что были в моде в те времена.

Маттэа, как можно видеть из разговора ее отца с княжной, была очень красивая девушка всего 14 лет от роду, но уже очень развитая и служившая предметом ухаживаний всей венецианской молодежи. Сэр Закомо не слишком ее похвалил, говоря, что она сущее сокровище, что она разумна, сдержанна, трудолюбива, умна и т. д. Маттэа обладала не только всеми этими качествами, но еше и другими, которых отец ее не способен был оценить, но в ее положении они должны были сделаться для нее источником больших несчастий. У нее было живое и легко воспламеняющееся воображение, гордое и великодушное сердце и большая сила характера. Если бы эти качества были хорошо направлены, Маттэа была бы счастливейшей девушкой, а сэр Спада счастливейшим из отцов, но синьора Лоредана с ее бешеным характером, резким и сварливым нравом и упорством, доходившим до тирании, если не испортила, то, по менышей мере, озлобила эту прекрасную душу и сделала ее гордой, упрямой и даже немного суровой. Это был, конечно, отголосок деспотического нрава ее матери, но только смягченный добротой и любовью к справедливости, составляющими основание всех хороших натур. Большой ум, который она получила только от Бога, и нескольких романов, прочтенных украдкой в часы, назначенные для сна, ставили ее гораздо выше родителей, хотя она была очень невежественна и, быть может, проще, чем восьмилетняя девочка, воспитанная среди западной цивилизации нашего времени. Мать любила ее, но воспитывала очень строго, выговаривала ей и даже била ее за малейшую оплошность, и Маттэа чувствовала к ней страх, близкий к отвращению. Гордая девочка, снедаемая бешенством во время наказаний, привыкла выносить их в мрачном молчании, геройски отказывалась умолять своего тирана или даже высказывать чувствительность к этим оскорблениям. Это сопротивление удваивало бешенство матери и, хотя она в сущности любила дочь, но обращалась с ней иногда так жестоко, что сэр Закомо принужден был отнимать у нее девочку. Это было единственное мужество, на которое он был способен, так как он боялся жены не меньше, чем дочь, и, кроме того, его слабый характер находился под властью более сильного и упорного ума его жены. Вырастая, Маттэа сделалась осторожнее и из страха, а может быть из брезгливости, привыкла к полному повиновению и безмолвной пунктуальности; но доверие, которое связывает сердца, слабело в ней с каждым днем. Она ненавидела свое иго, и ее тайные желания были в постоянном противоречии не со словами ее (она никогда не говорила даже с отцом, слабость которого ее возмущала), но с действиями и со всем ее поведением. Но что возмущало ее больше всего и вполне справедливо, так это то, что мать ее, не смотря на весь свой деспотизм, бешенство и несправедливость, гордилась строгим благочестием и заставляла ее быть ханжой. Религия, которая выражается у венецианцев так мягко, терпимо и весело, принимала в душе пьемонтки Лореданы вид невыносимого фанатизма, которым не могла проникнуться Маттэа. Любя добродетель, с обожанием поклоняясь Христу и каждый день глотая у ног Его горькие слезы, бедная девочка решилась наружно отрешиться от догмата по нескольким важным пунктам,— неслыханное дело в ее стране и в ее время. Без особенных размышлений и без всякой борьбы она сочинила себе свою собственную чистую, искреннюю, естественную религию. Ее здравый смысл возмущался против строгих приговоров, и когда она слышала, как ее мать безжалостно осуждала еретиков, как бы ни была безупречна их жизнь, она заходила так далеко, что признавала даже неверных и смотрела на них, как на братьев. Но она никому не высказывала своих мыслей, так как, не смотря на то, что ее полное повиновение могло бы обезоружить мать, при малейшем невнимании и промедлении в исполнении ее приказаний эта мегера подвергала дочь наказаниям, принятым только в детстве, которые глубоко возмущали оскорбленную душу подрастающей девочки.