Судя по всему, они поладили. Наши дипломаты о многом лишь догадывались. Но впереди был международный процесс главных японских военных преступников, и никто не мог сказать, как повернутся события.
А пока что я бродила по разрушенному Токио, и никому до меня не было дела. Мной овладело странное ощущение: вот хожу здесь среди руин и пустырей этого города, вижу хибарки, шалаши, сколоченные из фанерных ящиков и кровельного железа, а там, внутри хибар, шевелится нечто живое, человеческое, страдающее и думающее. В историю Японии все это, наверное, войдет как период американской оккупации. Потом досужие историки, которым до всего есть дело, подсчитают: людские потери Японии за время войны составили, скажем, шесть с половиной миллионов, сто девятнадцать городов подверглось разрушению во время налета американской авиации, два города снесены с лица земли атомными бомбами. Разрушено три миллиона домов, осталось без крова почти девять миллионов человек, и так далее и так далее…
Я трогаю руками обгорелые стены домов, вижу черные голодные глаза детей, а мимо беспрестанно идут демонстранты с желтыми щитами, испещренными иероглифами, что-то выкрикивают ораторы на митингах. Толпы кипят, бурлят.
— Долой реакционное правительство Иосида!
— Рабочие, объединяйтесь в борьбе против капиталистов и дзайбацу!
— Нам нужно истинно демократическое правительство!
— Долой предателей из дзиюто и минаюто![2]
— Мы требуем работы! Мы хотим есть!
Здесь рождается что-то новое. Что?.. Я — у самых истоков. Я была одна-одинешенька среди разъяренных толп, в своей гимнастерке с погонами старшего лейтенанта Красной Армии, все понимали, что я — «собэто», советская. Но страха не испытывала, не боялась провокаций. В бедах японцев была повинна не я, а их правители, военщина, все эти крупные монополии — дзайбацу, приведшие Японию к краху. Вчера генерал Макартур опубликовал «Предупреждение в связи с массовыми демонстрациями и выступлениями бунтовщиков». Генерал угрожал «бунтовщикам» тюрьмой, репрессиями, увольнениями. Но демонстранты шли, текли по улицам, растекались по площадям, требовали.
Как я начинала догадываться, американцам за девять месяцев удалось совершить все, что они намечали: сохранить в Японии монархический строй, создать послушные парламент и правительство, куда вошли все те же представители реакционных кругов, промышленников, замаскированной военщины. Премьером стал тот самый Иосида Сигэру, который не так давно призывал организовать сопротивление Советскому Союзу и заключить компромиссный мир с Англией и США. Военно-промышленный потенциал — в целости. Офицерский корпус растворился среди служащих, но по первому призыву готов надеть мундиры и извлечь припрятанные самурайские мечи. Крупные монополии остались нетронутыми. Коммунисты преследуются оккупационными властями.
Не скажу, чтобы те японцы, с которыми я заговаривала, расплывались в радостных улыбках. Они были угрюмы, не сгибались в поклонах. Но на мои вопросы отвечали охотно, откровенно. Они внимательно разглядывали орден Красной Звезды и медали на моей гимнастерке, звездочку на фуражке, погоны. Я была без оружия. В город выходить с оружием запретили. Они не расспрашивали о Советском Союзе, а торопились поделиться своими горестями. Их даже не удивляло, что я свободно говорю по-японски. Знала: пройдет какое-то время — и среди этих людей у меня появятся друзья. Слишком пока все здесь раскалено, дымится, и мы для них остаемся «господами неприятелями». Назойливо лезли в глаза вывески: «Японцам вход воспрещен». Но здесь имелись также районы бедноты, куда вход был запрещен нам, советским. Кем запрещен? Все тем же штабом Макартура.
Рикша предлагал мне свои услуги, я улыбалась и отрицательно покачивала головой. Глупо было объяснять этому несчастному, ищущему заработка, что ездить на людях безнравственно. На рикшах разъезжают американские солдаты. Эти не стесняются. Я наблюдала за ними — сытыми, откормленными, по всей видимости, так и не понюхавшими за всю войну пороха. Они сидели в колясках, развалясь, как настоящие колонизаторы, о которых я знала только по книжкам.
Гостиница, куда поместили всех советских представителей, находилась на территории штаба нашей воинской части Союзного совета. Гостиница мало чем отличалась от той, в какой я жила в Мукдене: все те же циновки-татами, раздвижные стены, нары для спанья, плоские подушки и толстые одеяла. Моими соседями были наши офицеры. Это была твердая основа моего пребывания в Японии.
Наши офицеры отвезли меня на холмы Итигая, где раньше помещалось военное министерство Японии, а теперь заседал Международный военный трибунал. Журналисты успели окрестить это мрачное пепельно-серое здание за высокой железной оградой «домом самоубийц», имея в виду японских генералов, которые совсем недавно руководили отсюда «сопроцветанием Великой Восточной Азии», то есть захватами в Азии и подготовкой к войне против Советского Союза.
Здание было внушительное, строгой архитектуры, в нем чувствовалась массивная устойчивость. Холмы Итигая — это, собственно, район Токио, где размещались важнейшие военные учреждения, своеобразный кулак агрессии — военное министерство, генштаб, императорская ставка. Отсюда на многие километры просматривался разрушенный город. Здесь, на холмах Итигая, в августе прошлого года пылали костры — в огонь летели папки с грифами «секретно» и «совершенно секретно». Целый батальон солдат и офицеров день и ночь очищал сейфы от документов.
Я вошла в «дом самоубийц» с некоторым трепетом: гнездо японского милитаризма… До сих пор мне приходилось иметь дело только с Маньчжурией, которая воспринималась как опытный военный плацдарм и своеобразная «лаборатория» колониальной политики Японии в Азии. Теперь я находилась в самом сердце Японии, в Токио, в главном очаге агрессии. Правда, поджигатели сидели в тюрьме Сугамо, которая находилась в пяти километрах отсюда. Прогуливаясь по городу, я останавливалась у ворот тюрьмы Сугамо: высокие каменные стены, колючая проволока наверху, по которой, по-видимому, пропущен ток высокого напряжения, и вышки с американскими часовыми. Во время налетов авиации сгорело много тюрем по всей Японии вместе с заключенными, но Сугамо уцелела, хотя тоже горела от зажигательных бомб. Странно было сознавать, что всего каких-нибудь девять-десять месяцев назад в этой тюрьме томились политические заключенные, антифашисты, жертвы политической полиции и жандармерии; их умерщвляли особым способом — надевали корсет-сакуи и затягивали его до тех пор, пока жертва не испускала дух. Надеть бы такой корсетик на бывшего жандарма Тодзио, чтоб на себе испытал собственное изобретение… В одной из камер тюрьмы Сугамо сидел генерал Тодзио. Он знал: корсет-сакуи на него не наденут. А вот удастся ли избежать петли?.. В камерах Сугамо сидели такие фигуры, как знаменитый японский разведчик Доихара, Хиранума, Хата, Мацуи, Сигемицу, Того, Умедзу, Судзуки, Араки, Хирота и другие главные военные преступники. Так сказать, цвет японского милитаризма. Я слыхала о них чуть ли не со школьной скамьи. Это они разрабатывали планы войны против СССР, развязывали военные инциденты у озера Хасан, на Халхин-Голе, засылали к нам пачками шпионов и диверсантов, заключали с Гитлером и Муссолини всевозможные пакты, направленные против нас. В то время как наша армия обливалась кровью на западных фронтах, они на Дальнем Востоке не давали нам передышки своими провокациями ни на минуту. В институте и позже я должна была усвоить их человеконенавистнические концепции, всю систему японизма, и вот я нахожусь в цитадели этого японизма, потерпевшего тотальное поражение…
Конференц-зал бывшего военного министерства, переоборудованный американцами для судебных заседаний, показался мне огромным. На высоком помосте величаво и строго громоздился длинный судейский стол, за которым стояло одиннадцать кресел. Над креслами висели флаги одиннадцати государств — участников Трибунала. Пульт был оборудован целым набором микрофонов. Имелся стол президиума защиты и стол обвинителей. Мне указали на стол судебных переводчиков, вклинившийся между свидетельской скамьей и столом обвинителей. Напротив судейского помоста, у другой стены зала, были расположены амфитеатром скамья подсудимых и скамьи защиты.
