Артобстрел продолжался.

Наши отходили к Херсонесскому маяку. В городе оставались небольшие подразделения, прикрывавшие отход войск. Жители ютились в полуразрушенных подвалах, не имея возможности покинуть город: не хватало транспорта, не было сил идти пешком.

И — куда?..

Фашист наседал, обложив дугой город. Вот-вот ворвется.

Что будет с нами? Что будет?..

С такими тревожными мыслями Игорь Петрович Сергушин спускался по Одесской улице туда, где на стыке с улицей Кази, возле деревянного мостика, находился колодец.

Кто знает, сколько десятилетий назад он был вырыт. Помню, еще мальчишкой видел, как к колодцу подъезжали дрогали, извозчики, поили лошадей, мыли телеги. Потом, кажется, вода ушла, колодец был забыт. Да и в городе прибавилось водопроводных кранов в квартирах и колонок на улицах.

А в дни осады города, когда вода на вес золота, — стали отыскивать забытые родники и колодцы. Вспомнили и об этом колодце-ветеране. Стоило многих усилий и времени, чтобы извлечь со дна колодца немного ржавой, солоноватой воды.

Сергушин не в первый раз приходил к колодцу добыть драгоценной влаги — для себя и,

как ни странно, для своих комнатных цветов, которые любил до самозабвения, какпамять о той, которая когда-то принесла их в этот дом, а потом умерла среди них. Игорь Петрович, не будучи суеверным, очевидно, считал, что, сохраняя цветы, он какбы продлевал жизнь той, которую уже ничем не оживить.

До войны Сергушин служил бухгалтером в сберкассе.

Сейчас— ни денег, ни вкладчиков, ни сберкассы.

В армиюон не был зачислен: в детстве сорвалсяс крыши, сломал ногу и остался инвалидом на всю жизнь.

Долго жил один, в отдельной квартире, которую, не в пример холостякам, тщательно убирал, сам готовил себе пищу. Горшочки с цветами украшали его уютное гнездышко. Разбил цветничок и под окошком, у которого любила сидеть больная жена.

Жил замкнуто, друзей не имел. С детства, дразнимый Хромоножкой, он невольно копил яд, злобу на всякого, даже на того, кто, возможно, сочувственно смотрел ему вслед.

Так с годами все глубже и глубже уходил в себя, в свои переживания, в свои интересы. Растил цветы, читал книги. И всегда не забывал тот злополучный день, который навечно лишил его озорного детства, мальчишеских войн и юношеских походов.

Вот только шахматы! Тут он был «на коне». Изучал теорию, вечно разбирал головоломки, этюды, даже сам составлял и посылал в журналы. И уж с каждым, кто изредка заходил к нему, порывался сразиться в шахматы. И обязательно — чтобы выиграть! Играл хорошо и всегда испытывал странное торжество при победе: какое-то неосознанное чувство сладкой мести и невозможность взять реванш по дворовым играм.

Были у Игоря Петровича брат и сестра да старушка мать. Встречались редко, как-то недружелюбно. Сестра и брат — крепкие, ладные, отличные спортсмены. И то ли зависть к ним сделала Игоря Петровича отчужденным от них, от родного очага, то ли сочувственные, но невыносимые взгляды родных.

А сейчас вот затосковал по ним.

Брат мобилизован, а сестра с матерью эвакуировались. Куда?.. Игорь Петрович и сам

толком не знал. Письма не доходили. Что ж, кончится война — найдутся.

Только один раз, когда Сергушин шел к колодцу, встретил младшего брата. Тот был в армейской форме.

— Ну, как? — сухо спросил Игорь Петрович.

— Воюем!

— Кажется, довоюемся, — бежать будет некуда.

Брат неласково покосился:

— Да ты далеко и не убежишь!..

Бестактность брата вывела Игоря Петровича из равновесия.

Разошлись не попрощавшись.

Сергушин выжидал. Верилось: все уладится, врага отгонят и снова будет работа в сберкассе, все станет на свое место.

Он неподдался панике, не просил, не требовал, чтобы его эвакуировали как инвалида. Но и сам не проявил старания, — только ждал, ждал.

Однажды попросился в какой-то комитет, предложил свои услуги — еще в первые дни войны, но начальник осмотрел Сергушина с головы до ног, молча пожал плечами и упорно стал тереть переносицу.

Не дожидаясь ответа, Игорь Петрович резко повернулся и вышел. Он предугадал ответ: кому нужен Хромоножка?..

И вот эта встреча с братом. Может быть, последняя.

Игорь Петрович начинал чувствовать себя лишним, ненужным, униженным и даже презираемым.

Годы отчуждения сделали его циничным, напускно-равнодушным, и даже на службе про него говорили как-то неопределённо: бог его знает, что за человек? Какой-то скрытный, въедливый, палец в рот не клади. Может быть, кто и жалел его, да только вряд ли это могло служить утешением. Иным жалость что нож в сердце. Лучше уж пусть — Хромоножка!

А вот в душу к себе никого не пускал. Так и жил — один с собой, в себе. Короткое семейное его счастье так же внезапно оборвалось, как и ворвалось. Цветы — последнее живое, что он ощущал, лелеял как память быстро угасшего счастья.

Но и цветы пожухли от недостатка влаги, хотя и держались еще какими-то незримыми соками, как и сам Сергушин.

Жил Игорь Петрович на окраине, в небольшом домике, бомбежка не велась по таким неприметным целям, и домик с миниатюрным палисадником стоял на отшибе неопаленный, словно ему, как и хозяину, было не до войны.

А фашист все ближе и ближе.

Надо уходить.

Уколола память: «Далеко не убежишь!»

Нет, Сергушин бежать в панике и не думал. Спокойно обсудил. С фашистом оставаться ему незачем. Он уйдет, отступит. А придет время — вернется, обязательно вернется. В Севастополе прошла вся его жизнь. Здесь и могила его жены…

И когда твердо решил уходить — стал готовиться.

Не было жаль вещей— «барахла». Пусть гибнет!

Цветы жаль!.. Нет, он их не оставит на умирание.

Игорь Петрович отобрал пять вазончиков с цветами, которые очень любила его жена, и

отнес на кладбище. Пересадил на могилку и ежедневно стал носить бидончиком воду —

поливал, чтобы привились.

Вот и сегодня с бидончиком пойдет на кладбище, польет в последний раз цветы иуйдет в Камышовую — там, возможно, отправят, как инвалида, на Большую землю.

Сергушин прибрал квартиру, собрал что было съестного, осмотрел комнату, взял свою палочку, флягу, бидончик, приготовленный чемоданчик с бельишком — и вышел.

На площадке Игорь Петрович вставил ключ взамок, повернул два раза и спрятал в карман.

Обязательно вернется!..

За поворотом показался деревянный мостик с перилами. Сергушин подошел, заглянул внутрьколодца, с горечью, как всегда, заметил, что исегодня воды на донышке только. Пришлось потрудиться, чтобы наполнить бидончикс флягой инапиться самому.

Потом постоял у колодца минуту в молчании, словно отдавая дань уважения ему за воду, вздохнул и медленно побрел вдоль улицы Кази, вверх, пересекая Азовскую и Новороссийскую. А когда стал спускаться с лестницы в Карантинную слободку, к старому кладбищу, прищурил глаза от солнца и стал прикидывать: доберется ли к вечеру в Камышовую, успеет ли определиться на новом месте?

Сегодня он шел на кладбище на последнее свидание с женой. Когда еще придется побывать здесь? Вот и прикинул, что час, не менее, побудет у могилы и пойдет в Камышовую.

У входа на кладбище Сергушин вдруг услышал не то стон, не то зов. Осмотрелся — никого. Стон повторился. Игорь Петрович пожал плечами: очевидно, где-то раненый…

— Браток!..

Игорь Петрович вздрогнул: голос напоминал младшего брата.

Он?.. Здесь?..

И увидел метрах в тридцати замаскированную зенитку.

— Батя! Сюда-сюда!..

Близорукий, он пошел на голос и увидел бредущего навстречу шаткой походкой молодого матроса. Окровавленный бинт на голове напоминал красную повязку, По лицу размазаны полосами такие же кровяные сгустки.

— Водицы, папаша!..

И снова почудился голос брата.

— Ты, Саш, что ли? — и заспешил навстречу.

Матрос остановился.

— Не!.. Генка я. Генка!.. Понимаешь, батя, гада сбили мы, «мессера». А он успел нас покарябать маленько…