Однажды рано утром Настю разбудила Паша Кудряшова. Она дрожащим голосом сообщила, что партизаны захватили в плен немецкого офицера, кажется, эсэсовца, трех солдат и полицая.
— Гурьянов их допрашивает. Может, твои знакомцы попались? Сходила бы, узнала.
У Насти разгорелось любопытство, и она пошла. На улице было свежо и прохладно. Недавно выпал легкий снежок, но партизаны уже понатоптали дорожки. Одна их них вела к землянке Гурьянова. Остановилась у двери, прислушалась. Войти не решалась. Как она могла войти, когда ее не звали? От нетерпения разволновалась: хоть приоткрыть бы дверь и посмотреть, что там за «гости».
Из землянки вышел связной Вася Решетов, молоденький парнишка с веселыми глазами. Он куда-то торопился. Настя схватила его за рукав, повернула лицом к себе:
— Васек, кого там приволокли?
— Секрет,— ответил Вася, — Улов — дай боже. Давно такого не было.
— Может, мои знакомцы?
— Возможно.
— Иди, Васенька, доложи и вернись, скажи, что я здесь.
— А может, без тебя разберутся?
— Чует сердце, что знаю я этих немцев и полицая. Хоть одним бы глазком взглянуть.
— Ну, ладно, доложу. Обожди чуток,— и он скрылся за дверью.
«Пригласят или нет? Возможно, там Синюшихин, волчья морда. За ним давно партизаны охотятся, да ловок, бестия, из каких только сетей не вырывался!»
Дверь открылась, появился Вася и коротко сказал:
— Иди.
Она переступила порог, обжигаемая любопытством. Вошла — и все сразу повернулись к ней. В первую очередь она посмотрела на Гурьянова. Он был весел. Рядом на скамейке сидел начальник штаба Говорухин, еще кто-то. И вот она увидела (подумать только!) самого Брунса. Вот уж не ожидала с ним повстречаться в такой обстановке! Брунс стоял и смотрел на нее с любопытством, глаза его округлились и почти не мигали. Кроме Брунса тут был Гаврила Синюшихин. Он тоже смотрел на Настю своим единственным глазом, полуоткрыв рот, и что-то хотел сказать, но молчал, ждал своего часа.
— Узнаете? — спросил Гурьянов у Насти.
— Узнаю,— ответила она. — И господина Брунса знаю, и Синюшихина. Они мне давно знакомы. Рада повстречаться. Ну, как самочувствие, господин Брунс?
Лицо фашиста исказилось злобой. О, как ненавидел сейчас он эту русскую — как ловко обвела она его вокруг пальца! — и сожалел, что не уничтожил в свое время. А возможность такая была. Значит, и на самом деле Усачева шпионка. Вельнер, видимо, был прав.
— И вы здесь? — спросил он. — Партизанка...
— Да, здесь, господин Брунс. А где же мне еще быть?
— Я понимаю,— промямлил он еле слышно. — Так и должно быть. Так, так...
— Да, господин Брунс, именно так. Ваша песенка спета.
— Но ведь я вам спас жизнь, Усачева. Только я...
— Спасибо, Брунс. Но я, к сожалению, в данный момент не могу вам помочь. Не могу.
— Я понимаю,— сказал он тихо и уронил голову.
Держался он с достоинством, не просил пощады, ибо знал, что пощады не будет. Когда его допрашивал Гурьянов, он все еще бормотал о непобедимости фашистского рейха, о возмездии, но разглагольствования его казались настолько смехотворными и нереальными, что все улыбались, кроме самого Брунса и Синюшихина.
Если Брунс и внешне выглядел подтянуто, и форма на нем сидела все так же подобранно ловко, только китель был несколько помят, то на Синюшихина просто неприятно было глядеть. Ворот расстегнут, полупальто, которое было на нем, вымазано грязью, и вся одежда помята, точно его только что вываляли в луже и не успели переодеть. Руки предательски тряслись, и голова слегка подергивалась. Он не хотел умирать и просил, чтоб его пощадили.
— Я никого не убивал и совсем не виновен. Совершенно, поверьте мне... — Голос у него изменился, он словно бы захлебывался словами. — Поверьте, я не виноват...
Но ему никто не хотел верить. Все знали о его злодеяниях, на его совести были десятки замученных людей. Синюшихин уже несколько месяцев назад был приговорен партизанами к смертной казни, и вот только теперь приговор должны были привести в исполнение.
— Как же ты до такой жизни дошел, Синюшихин? — спрашивал у него Гурьянов. — Стал изменником Родины, опасным преступником. Видимо, решил, что Советской власти каюк? Так, что ли? Решил — и просчитался!
— Завербовали. Силком заманили в тенета. Я ни чем не виноват.
— А вот Усачеву тоже хотели заманить, а она не поддалась на приманку.
— Она с этим, с Брунсом, якшалась. Не верьте ей…
«Господи, что он сказал?! — пронеслось в голове у Насти.— Какой негодяй! Мерзавец! Клевещет так подло, так вероломно! Не ожидала такой клеветы даже от Синюшихина. Как он посмел? Как язык у него поворачивается?»
Настолько она была потрясена, что не могла вымолвить и слова, и поняла, что все смотрят на нее и ждут, что она скажет. А она не могла ничего сказать, не могла вот так сразу отвести от себя эту чудовищную напраслину. А Синюшихин между тем продолжал:
— И я с ней спал не одну ночь. За буханку хлеба продалась. Она продажная...
Как ненавидела она в этот момент негодяя! Обреченный на смерть, он пытается запачкать и ее грязью позора. Нет, этого не будет, она сумеет себя защитить. Сумеет... И, сдерживая гнев, стараясь быть как можно спокойней, сказала:
— Все вы знаете, что Синюшихин — убийца, изменник. Да, он действительно приставал ко мне, но разве могла я с ним лечь в постель, товарищи? Разве могла? И как у него язык поворачивается говорить такое!
— А с Брунсом? — выдавил ядовито Синюшихин.
— Так же и с Брунсом,— ответила она. — Но Брунс куда благородней, чем ты, шелудивый оборотень. Он клеветать не стал.
— Он вреть,— сказал по-русски Брунс. — Клеветя, клеветя.
— Вот видите, товарищи, даже Брунс не поверил полицаю. Так что я чиста перед всеми, перед совестью своей.
Синюшихину не поверили, и все же обида давила горло. Ведь надо же, хотел облить грязью, обесчестить. И зачем она пришла сюда? Зачем? Любопытство? Да, она хотела посмотреть на пленников. Хотела. А получилось так, что Синюшихин попытался опозорить, грязно запачкать.
Целый день не могла успокоиться. Ходила по лесной тропинке с Паулем, разговаривала с ним, а думала совсем о другом. Ведь как может опуститься человек: стал изменником, обагрил свои руки невинной кровью, да еще на краю своей погибели оклеветал подленько другого.
Пауль заметил, что Настя расстроена, задумчива, отвечала невпопад.
В лесу прохладно и сыро, пахло мокрым снегом. На елках ледяной бисер. Тряхни веточку — и дождик окропит тебя, словно бы прикоснется ласковой рукой. В этом царстве тишины и покоя Насте стало легче думать, нервы успокоились, и она сказала Паулю:
— Прошу тебя, Пауль, почитай стихи Гейне. У него есть хорошие строки.
Он тихим голосом стал декламировать:
Буди барабаном уснувших,
Тревогу без устали бей:
Вперед и вперед подвигайся —
В том тайна премудрости всей.
— Хорошо, Пауль, очень хорошо! — сказала Настя. — Какие слова: «Буди барабаном уснувших»! Словно бы для нас написал Генрих Гейне. И сколько бы ни прошло лет, а стихи поэта будут пробуждать к борьбе и добру.
— Да, именно так,— согласился Пауль. — Настоящая поэзия не умирает. Даже в такие горькие дни она помогает нам. А почему ты грустишь, Настя? — неожиданно спросил он.
— Я была там, в землянке,— ответила она,— видела твоего соотечественника Брунса. Он офицер, фашист, эсэсовец... Его допрашивали.
— И что он сказал на этом допросе?
— Все еще верит в победу немецкого вермахта, но держится достойно, не просит пощады.
— Да, я понимаю,— ответил Пауль. — Понимаю таких людей. Их не исправишь. Они до конца останутся злодеями и погибнут со своим фюрером.
— Там схвачен еще один негодяй. — Настя помедлила и продолжала: — Он русский. Предал свой народ в трудный час, перешел на сторону фашистов, убивал людей, может, детей убивал. Я ненавижу этого человека. Он пытался оклеветать и меня, но просчитался. Ему не поверили. Потому и грустно мне в эти минуты.
