Вот его перегнала тоненькая девочка-подросток. Она оглянулась, и что-то родное полоснуло по сердцу.
— Катенька! — воскликнул Гриша.— Катенька, как ты выросла, совсем барышня!
— Еще бы, я уже в шестом классе,— вспыхнув румянцем, рассмеялась девочка и сразу же перестала быть похожей на свою старшую сестру. У Дарочки смеялись только губы, но всегда оставались пасмурными большие настороженные глаза. У Катеньки смеялись глаза, и губы, и ямочки на щеках, и даже веселые завитушки темно-золотых волос.— Почему вы не сообщили о своем приезде? Дарочка же волнуется — писем нет. Говорит, что-то случилось, он же каждый день писал, а теперь молчит. Она видела вас во сне пьяным — это к болезни. Мама гадала, вам выпал благородный король и хлопоты.
Гриша обнял Катеньку и крепко расцеловал.
— Не сердитесь, скоро ведь мы с вами станем родственниками.
Катенька и не думала сердиться. Гриша был женихом ее старшей сестры — его любовь к Дарочке, по твердому убеждению Катеньки, должна была вмещать нежные чувства и к ним, младшим братьям и сестрам.
Катенька искоса, из-под пушистых ресниц, с любопытством разглядывала Гришу. И удивлялась и досадовала, что он такой обыкновенный. На лбу пот, серые усы и бородка, как пыль. Непонятного цвета, очень поношенный френч, на глазах очки с толстыми стеклами, совсем некрасивый и еще сутулится. И что только Дарочка в нем нашла... Пойди пойми ее, она не посвящает Катеньку в свои дела, считает ребенком. И Митя, и, мама — все как сговорились: ты еще ребенок, тебе еще рано, поменьше любопытничай, и все в таком роде... А она все не хуже их понимает, но разве им докажешь? А Гриша сразу принял Катеньку как равную. Она это с первой минуты почувствовала и оценила.
— Гриша, я не скажу сестре, что вы приехали, сделаем ей сюрприз!
— Вы, Катенька, умница,— рассмеялся Гриша.
— А почему вы мне говорите «вы»? — лукаво блеснула глазами девочка.
— А вы, Катенька?
— Нет, так не годится, давайте говорить друг другу «ты». Вы же сами говорите, что мы родственники. Надо выпить на брудершафт! Но у вас все же сейчас нет вина, а дома мне не позволят. Давайте так...— Катенька быстро нагнулась, сорвала два нежных листика калачика, растущего в щели тротуара. Один листок протянула Грише, другой оставила себе.— Это вместо вина,— засмеялась Катенька,— теперь давайте их съедим! Вот так,— она взяла Гришу за руку.— Давайте, Гриша! — Девочка быстро съела листик калачика и поцеловала растерявшегося Гришу в губы.— Вот и все! Теперь мы на «ты»! Смотрите, смотрите, бежит! Цезарь! Цезарь узнал вас, узнал тебя, ах, умница.
Седой, лысый сенбернар Цезарь со всего маху бросился Грише на грудь.
— Идемте, Гриша, скорей.
— Да, да, Катенька, идемте.— Рядом бежал Цезарь и норовил лизнуть ему
руку. А впереди бежали догадливые мальчишки, спеша сообщить мирошнику, что приехал его сын «доктор».
Мать и отец встретили его на улице. Дома, после шумных лобызаний, отец завел разговор о политике... Мать, заглядывая в глаза, допытывалась, почему Гриша так похудел, и потчевала на скорую руку собранным угощением. Брат Петька требовал, чтобы Гриша рассказывал ему о немцах. Пятилетняя сестренка Наташа качалась у него на ногах и, смеясь, кричала, чтобы он подбрасывал ее выше. Всем в доме он был необходим, и как они только жили без него?
А Гриша страдал, нервничал: в окно он видел, как, нетерпеливо поглядывая в сторону их дома, прогуливается Катенька и дергает себя за кончик косы.
А дома, как нарочно, находились для него все новые дела. Услыхав о Гришином приезде «оттуда», с поля брани, пришли любопытные соседи и своими расспросами задержали Гришу до вечера.
Едва Гриша вышел из дому, как Катенька ухватила его за руку и потащила за собой.
— Не удался наш сюрприз. Только не думайте, что это я разболтала. У нас такая противная улица! Сразу пять человек сестре сообщили. Дарочка ждала тебя, ждала и ушла в спальню. Я видела, она сидела там и плакала. Это первый раз после папиной смерти. Я вас очень заждалась. Как папа умер, она стала ужасной гордячкой, так соседи говорят. А на самом деле — это чтобы горе не растравлять. Все лезут со своими жалостями: «Ах, бедные, ой, как будете жить такой семьей, что без кормильца делать?» А Дарочка говорит, что она не любит, когда ее жалеют, и Митя не любит, а почему? Разве дурно, когда тебя жалеют? А мама говорит, что гордыня — большое зло, что гордые всегда несчастные, а ласковые телята двух маток сосут. А вы как думаете? Мама говорит, что у меня благодатный характер, я со всеми дружна и мне всегда весело.
Но Гриша не слышал, что говорила Катенька, и даже забыл, что она рядом.
Он открыл тяжелую дверь балкона, шагнул через порог. Посреди комнаты в черном платье стояла девушка. Большими настороженными глазами она отчужденно и надменно взглянула на Гришу. Он растерялся и онемел. Они стояли посреди комнаты, Гриша не мог заставить себя поднять глаза. Он потерял всякую власть над собой, стоял неловкий и безмолвный, и молчание это, казалось, горой навалилось на него.
Катенька заглянула в комнату, сестры встретились взглядами, и Катенька, фыркнув: «Подумаешь!» — хлопнула дверью.
— Привокзальная площадь стала такой маленькой и грязной,— облизав пересохшие губы, близоруко улыбаясь, сказал Гриша.
— Вы верно заметили: после Петербурга наш городок кажется провинциальным,— отвечала Дарочка.
— И в поезде было так душно, набилось столько мешочников, даже ног негде было вытянуть.
— А... Вы устали с дороги, так идите домой отдыхать.
Приоткрылась дверь, и Катенька крикнула:
— Гриша, мама просит вас с сестрой к столу! — и победно хлопнула дверью.
Боясь коснуться друг друга, как чужие, они прошли в столовую. Вся семья
собралась за вечерним чаем. Дарочкина мать, Мария Петровна, поднялась
навстречу Грише и заплакала, склонив голову на его плечо. Он так обрадовался этой бесхитростной встрече, что вместо того, чтобы утешить Марию Петровну, глупо улыбался. Так глупо, что Дарочка отвернулась. И стала смотреть на него еще равнодушнее, еще строже, а потом, сославшись на головную боль, ушла в свою комнату. Как только она ушла, Гриша сразу стал естественным и веселым. Он перецеловал всех Дарочкиных сестер и братьев и уселся с ними играть в лото. Катенька торжествовала, все младшие говорили Грише «вы», а она «ты».
— Гриша, ты не накрыл барабанные палочки. Гриша, у тебя квартира! — и посматривала на мать, на малышей: «Ну, что, мол?»
Но скоро Гриша загрустил — нелепость встречи с Дарочкой жгла его. Катенька сразу приметила перемену в его настроении и сказала:
— Ох, надоело это ло-то-о! Пойдемте, Гриша, посмотрим, прошла ли у Дарочки голова?
— Да, да! — обрадовался он.
Но дверь в Дарочкину комнату была заперта.
С того дня так и пошло: со всеми Дарочкиными родными у него были искренние, теплые отношения, а с нею игра в молчанку. На людях они разговаривали, смеялись. А как только оставались одни, Дарочка сейчас же находила предлог уйти. Это обижало Гришу, делало его неуклюжим, молчаливым, нелепым.
Стояли последние дни апреля, пасха в этом году выпала поздняя, и поэтому в каждом доме, на всей их улице, во всем городе к ее приходу готовились особенно тщательно. Земля давно отпаровала, разрывая землю острием своих стеблей, лезла зеленая тугая трава. В домах суетливо выставляли вторые рамы. Женщины мыли стекла, потом белили их мелом и, подождав, пока они высохнут, протирали бумагой. Стекла становились прозрачными, как воздух, и солнце яростно играло в них ослепляющим блеском. Казалось, весь город приступил к генеральной уборке, в домах стоял вкусный запах свежевыбеленных стен, в комнатах было пусто и гулко. Подушки, ковры, матрасы лежали на солнцепеке посреди двора. В каждом дворе, подобрав платья, девчонки чистили толченым кирпичом сверкающие самовары... Тугие, каждую минуту готовые лопнуть почки и рядом с ними уже распустившиеся, еще влажные листья на кустах сирени, бездонная голубизна неба — все это создавало приподнятое, тревожное настроение ожидания чего-то большого, светлого, неповторимого... Никогда потом Гриша не переживал таких чудных дней. У Гриши в доме все было перевернуто вверх дном, и, пообедав на ходу, он отправился к Маловым, думая, что там уже дарит чистота.
