Пелагея Ильинична умолкла и невидящими глазами смотрела мимо Любавы. Картошка на столе, отдышавшись паром, стояла почти нетронутая.

— Федор, старшой, такой-то вот был,— не скоро заговорила Пелагея Ильинична.— Петро, тот хоть и помладше, а все по тайге с ружьем тягался. А Федор нет, он и по дому мне поможет, и уроки все выучит, и слово какое ласковое найдет мне сказать... Его мы первым на фронт провожали. Тогда еще в силе были. Провожали ладом, как тому быть положено. Он мне-то на прощание и говорит, мол, береги себя, маманя, вернусь — свадьбу отгуляем. Будешь внучат нянчить? Буду, я ему отвечаю, а сама и смеюсь и плачу. А нет догадаться про невесту спросить, кто она, откуда, не догадалась, старая, из ума вышибло. Так по сей день и не знаю о ней ничего.

— А он что же, не писал вам?

— Нет, дева, не писал,— вздохнула Пелагея Ильинична,— вместо него написали. Как уехал, так через месяц и получили писанину эту, про смерть его. Она, окаянная смерть-то, как разведала дорогу к нашему дому, так уж и шастала до последнего... Вот я и жду- дожидаюсь внучат по сей день... Ой, дева, выпьем-ка мы еще по глоточку, что-то сегодня в руку пошло.— Пелагея Ильинична сама налила Любаве и долго смотрела, как искрится, покачивается настойка в рюмке.

— Вы поешьте,— попросила Любава,— а то стынет все.

— Стынет — не вянет,— усмехнулась Пелагея Ильинична,— беда небольшая. С меня

теперь едок, как из лешего ездок. А ты вот кушай, на меня не смотри.

Круглое, морщинистое лицо Пелагеи Ильиничны, то, как она за столом сидела, бочком, словно бежать куда собиралась, выражали такую горькую печаль, что Любаве до слез больно за нее стало. Хотелось сказать что-то доброе этой старой женщине, да она не знала — что. Может быть, настойка тут дело решила, а только вдруг уютно и спокойно Любаве стало возле Пелагеи Ильиничны, так покойно, как уже давным-давно не было.

— Я ведь вот как на Самого-то рассчитывала,— Пелагея Ильинична гладила сухонькой рукой скатерть на столе, по временам выбирая из нее что-то невидимое глазу.— Думала, что уж он-то немцу не дастся… Да не судьба, видно, в сорок четвертом и на него похоронка объявилась. Ах, дева, дева, сладко ли об этом поминать? Думаешь, выстыло уже нутро, обтерпелось, ан нет... Видно, так до смерти и будет запекаться... Что, Любава, спать будем укладываться?

— Не знаю, как вы?

— Давай будем. Времечка-то уж вон скоко набежало, а всего за раз не переговоришь. Митрий-то теперь в своей зимовьюшке и то поди спит. Небось уломался за день по тайге, так и рад прислониться...

Тихо в доме. Непривычно светло от выпавшего снега. Этот свет мягко проник в комнату, залил стены и потолок ровным сиянием, и, купаясь в этом сиянии, тихо лежала в постели Любава, прислушиваясь к себе.

Не спала и Пелагея Ильинична...

10

Карюха застряла в сугробе и медленно, прогнув плохо сушенную оглоблю, завалилась на бок. Хомут вывернулся и захлестнул лошади шею, забилась она, засучила коваными копытами. И тут только опомнилась Пелагея Ильинична, бросилась к ней, рванула

супонь. Слава богу, что еще Сам приучил ее делать хитроумную петлю на супони, и она вмиг распустилась, разлетелись на стороны клешни хомута, и лошадь задышала, тяжело вздымая худые бока. А Пелагея Ильинична и сама здесь же повалилась в сугроб, заплакала, прижимаясь щекой к холодному снегу. Так они и лежали, лошадь и человек, связанные между собой «твердым заданием» сурового сорок четвертого года. И ни души на дороге, хоть волком вой, а никто не поможет, не вызволит из беды, только на себя рассчитывать и приходится.

Медленно поднялась Пелагея Ильинична, концом платка высушила слезы и пошла к саням раскатывать бревна. Развязав веревки, попробовала столкнуть комелек верхнего бревна — не дался, паразит. Ровно примерз к нижним лесинам, лежит, как боров, не ворохнется. Пришлось ей, утопая по пояс в снегу, брести к ельнику и вырубать вагу. С вагой дело пошло спорее.

Сгрузив половину воза, Пелагея Ильинична подступилась к Карюхе. Лошадка отдохнула, потные бока ее заиндевели, а местами и снежной коркой схватились. Поднялась Карюха охотно, и Пелагея Ильинична, уперев колено в хомутину, затянула супонь.

— Ну, пошли, родимая,— ласково позвала она лошадь,— пошли, Карюха. Не век же нам здесь вековать, пока это мы еще управимся, а солнышко, вон оно уже где.

И Карюха послушно тронула. Скрипнул снег под полозьями, сдвинулся воз. Пелагея Ильинична сбоку бежала, понукала, хваталась за обводья в особо топком снегу и тоже тянула, напрягалась из последних сил. Так вдвоем они и вытянули воз на хорошо укатанную дорогу. Едва отдышавшись, Пелагея Ильинична сгрузила вторую половину леса и завернула Карюху за оставленными бревнами. Но тянуть из сугроба лесины оказалось куда как труднее, чем сваливать их с саней, и она, без толку подступившись несколько раз, бессильно опустилась на обводину.

Мороза она не чуяла, лишь догадывалась о нем по тому, как гулко потрескивали деревья в тайге да схватывалось дыхание стойким парком. А самой-то мерзнуть было некогда, от делянки-то таким вот макаром и тащились они с Карюхой. Где Карюха падала, а где и она — Пелагея Ильинична. И уже упрекала себя Пелагея Ильинична за то, что пожадовала сегодня, хотела вместо двух ходок — одной обернуться, да баньку успеть протопить, да Митьку хорошенько накупать, так как закашлял он что-то не по-хорошему. А там стирка приспела, картошка в подполе до сих пор не перебрана, в стайке черт ногу сломит — корова хребтиной потолок подпирает, да и мало ли дел по дому. Хорошо хоть сама за четыре года войны никакой хвори не знала, так бы и совсем погибель, хоть иди да в реку бросайся.

Задумалась Пелагея Ильинична и не заметила, как вывернулся из-за поворота на хорошей рыси пегий жеребчик, впряженный в легкую, из ивы плетенную, кошевку. И опомнилась, лишь когда Карюха прянула ушами и заржала легонько.

Жеребчик резко затормозил, оседая на задние ноги и всхрапывая от молодого азарта. Бросив вожжи, из кошевки тяжело вывалился Гараська Метелкин.

— Бог в помощь, Пелагеюшка,— поприветствовал ее Гараська, доставая кисет из ладного, хорошо сидящего на нем полушубка.

— На бога надейся, да сам не плошай,— нахмурилась Пелагея Ильинична,— он помогает, когда мужик в доме, а когда нет никого, так и бога не дозовешься.

— Плохо зовешь, значит,— Гараська присел рядом, попыхивая самокруткой в короткие пшеничные усы. От махорочного дыма, от всей ладной и крепкой Гараськиной фигуры пахнуло на Пелагею Ильиничну до боли знакомым, славным мужицким духом. Вот так- то и Сам присядет рядышком, смолит в потолок и помалкивает. А сердце-то и заходится от великой бабьей радости, от надежной силушки, на которую каждый миг опереться можно.

— Что воз-то развалила? — покосился на нее Гараська пустым бельмом левого глаза, и она вспомнила, как еще в детстве дразнила его за этот глаз бельмаком, и как уже в девках лупанула его этим словом, когда не стало прохода на вечерках.

— Не потянула Карюха, вот и развалила.

— Так меньше наваливать надо, а то наперла по самые уши.

— Сама знаю, что меньше. Хотела одной ходкой обойтись. Ну ладно, — поднялась Пелагея Ильинична,— посторонись, а то мы тут до вечера прокукуем.

Пелагея Ильинична взялась за вагу и со зла, что стоит Гараська и молча наблюдает за нею, махом вывернула самую здоровую комелину. Но когда поддела вершинку на прицепные сани, комель тяжело ухнул обратно в снег.

— Паразит,— не выдержала Пелагея Ильинична,— чтоб тебе пусто было.— И чуть не расплакалась снова, но сдержалась при Гараське, не хотела свою слабость при нем выказывать.

— Так и рожать не будешь,— усмехнулся Гараська, втаптывая катанком окурок в снег.

— А я вроде бы и не собиралась,— глянула она в единственный Гараськин глаз и сердито двинулась опять к комельку.

— Погодь,— Гараська быстро скинул полушубок и встал к комлям,— заходи к

вершинкам, а то и впрямь живота лишишься.