А Настенька все сидела в молчании, и чем-то фигурка ее маленькая на песке тревожила Кольку. То ли он побаивался за нее, то ли ее боялся — не понять. Но он искоса поглядывал на Настеньку, сбивался с мысли и потом долго припоминал, о чем же таком думал.

— Вечер, — наконец сказал Колька, — хороший.

— Да уж куда лучше, — улыбнулась своим мыслям Настенька и вздохнула, и белые косички дрогнули на ее плечах.

— Пошли. Пора и на покой, — не совсем уверенно сказал Колька и принялся закатывать высокие болотные сапоги.

Он шел впереди и нес ведро с карасями, и они легонько плескались в ведре. Настенька светила фонариком и видела, как из-под Колькиных каблуков золотой пылью взвихривался песок, и еще она видела его прямую долговязую фигуру в коротком, не по росту, пиджачишке.

У самого Колькиного дома навстречу попались сельские девчата. Они плотной кучкой шли по деревянному тротуару, и за их голосами и смехом не слышно было поскрипывания старых досок. Колька и Настенька посторонились, пропуская девчат, и они весело прошли мимо, а перед ними осталась Стеша. Несколько минут они стояли молча, а потом Настенька ушла в дом, и там что-то загремело в сенцах, вырвался свет из открытой двери, и все стихло.

— Рыбалил? — спросила Стеша и насмешливо покосилась на ведро.

— По карасям прошелся, — вяло ответил Колька и тряхнул ведром.

— Ночью-то?

— А что, самый клев.

— Прокатил бы на лодке.

— Сейчас?!

Стеша задумалась на минутку, пожала круглыми плевами.

— Сейчас поздно уже, поди, и днем время есть?

— Приходи. Я с удовольствием. Мотора мне, что ли, жалко.

— А кто знает. Может быть, и жалеешь для меня.

Колька понимал намеки Стеши и постепенно начинал сердиться. А так как он терпеть не мог каких-то там недомолвок и дипломатий, то вдруг и заговорил решительно:

— Ты, Стеша, ерундой не занимайся. Настя для меня как сестренка. Вас-то пятеро, сестер да братьев, а я один. И ты разную ерунду из головы выбрось. Нам теперь о другом надо думать, а не о ерунде какой-нибудь. Ты за меня-то пойдешь? — заключил Колька совершенно неожиданно для Стеши и тем более для себя.

Стеша в первое мгновение растерялась и испуганно смотрела на Кольку, потом опустила глаза и увидела его подвернутые сапоги, к которым прилипли рыбьи чешуйки, холодно поблескивающие от луны.

— Тю…ю, спятил, что ли? — наконец сказала она, чувствуя, как краска заливает лицо, и часто мигая коротенькими ресничками. — Кто же так предложение делает?

— А я делаю, кто же еще, — совершенно беспечно ответил Колька, поставил ведро на тротуар и решительно обнял притихшую Стешу. А луна мерцала и вздрагивала в ведре, на дне которого лежали золотистые караси.

Прошел еще месяц. На деревенских огородах поднялась зелень, вошла в силу и цвет. Воздух затуманился от зелени, обмяк и пьянящим дурманом плыл вечерами над селом.

После работы Колька помог матери выйти на улицу и усадил в кресло, которое специально смастерил для нее… Екатерина Павловна сильно щурилась от солнечного света и растерянно смотрела вокруг себя. Красота земли поражала ее до невозможности, и она всякий день долго привыкала к ней, тревожно перебирая длинными пальцами тесемки своей любимой цветастой кофты.

Колька суетился рядом, поправляя подушку и мешая Екатерине Павловне сосредоточиться в себе.

— Да угомонись ты, — притворно сердилась она насмотрела на сына добрыми глубокими глазами. — Хорошо мне, ничего больше не надо.

— Пузатку хочешь? — спрашивал Колька мать, смеялся и бежал на огород, где долго выбирал самую большую морковку сорта «Пузатая-Ельцовская». Он тщательно обтирал ее шелковистой ботвой, а потом еще и полой пиджака.

Екатерина Павловна легонько надкусывала морковь и невольно в смущении улыбалась, потому что видела себя в эти минуты босоногой деревенской девчушкой.

— Пойду «поросят» проведаю, — ухмылялся Колька и шел на огород к квадратику с редиской.

Потом появлялась Настенька. Всякий раз она осторожненько подкрадывалась к Екатерине Павловне, розовыми от солнца ладонями прикрывала ей глаза; и тоненько пищала: «Ау…у». И каждый раз Екатерина Павловна поддавалась на эту игру и встревоженно спрашивала: «Господи, кто же это пришел?»

Настенька загорела и вроде бы взрослее стала. Черты ее лица как-то неожиданно заострились, и обнаружилось, что у нее хорошенькое, по-лукавому смышленое личико.

Она садилась на маленький стульчик рядом с Екатериной Павловной и бойко рассказывала:

— Сегодня ваша Лушка пришла, препротивная тетечка, и давай критику разводить. Мол, и стены после нас неровными стали, и потолок мы полосами намазали, и вроде бы вообще работать не умеем. Ну, мы ей и предложили показать, как надо делать. Как она раскричалась, как расшумелась: «Что вы понимаете?! Я еще в войну свое отработала». А сама толстая, как дебаркадер.

Екатерина Павловна улыбается и припоминает, что Лукерье Савостиной и в войну неплохо жилось. Работала она на пекарне, без хлеба не сидела, а еще и сверх нормы прихватывала. Но она ничего об этом Настеньке не говорила, а лишь украдкой наблюдала за ней и радовалась почему-то.

А Настенька уже на огород бежала. И Екатерина Павловна видела, как сразу же подтягивался и скучнел ее сын. Он становился вялым и равнодушным, и не проходило полчаса, как уходил в свою мастерскую и начинал чем-то там стучать, греметь и, как казалось Екатерине Павловне, совершенно напрасно. Потому что за весь последний месяц не показал ей сын ни одной новой своей работы.

Екатерина Павловна не вмешивалась. Она помнила себя молодой.

Настенька вошла в мастерскую, а Колька спиной к ней сидел на низеньком брезентовом стульчике. Сидел и что-то лобзиком колдовал по фанере. Настенька присела на верстак, поболтала в воздухе ногами, глянула в распахнутое окно на улицу и вздохнула.

— А мы сегодня уезжаем, — сказала она и увидела, что Колькина рука на мгновение замерла, а потом опять задвигалась вместе с лобзиком, но уже как-то рывками, чересчур резко.

— Нам и деньги выплатили в конторе. По двести рублей отхватили. Все девчонки удивляются — много получилось.

— Теплоходом, что ли? — не оглянулся Колька и не приостановил своего занятия.

— А то чем же… Ты бы мне подарил что-нибудь? Я в городе хвастаться буду. Там таких штучек и в музее не найдешь.

— Зачем тебе? Будет под кроватью в общежитии валяться.

Колька оставил лобзик, выпрямился и закурил. Тоненькой струйкой выпустил он дым и впервые посмотрел на Настеньку.

— Ты подари, — рассердилась Настенька, — а я уж знаю, что мне делать.

Колька поднялся со стульчика и оказался громадным в своей крохотной мастерской. Он пошел в угол, долго перекладывал какие-то ящики и доски, сердито пнул завалявшуюся консервную банку, но наконец отыскал что-то и стал пристально разглядывать. Настенька заглянула сбоку через его плечо и увидела узкую дощечку, которая словно бы светилась от множества узоров и казалась совершенно воздушной. Она не вытерпела, протянула руку и коснулась Кольки, и неожиданно замерла в испуге. А Колька медленно повернул голову и с удивлением посмотрел на Настеньку, и какая-то тень мелькнула в его глазах.

— Ты скоро женишься? — тихо спросила Настенька и отстранилась, попятилась назад, к верстаку.

— Скоро женюсь, — сказал Колька, медленно повернулся и протянул ей дощечку.

— Что это?

— Кружева.

— Спасибо.

— На здоровье. Раньше их для полочек в передние углы делали. Образа на них ставили. А теперь образов нет — и полочки перестали делать.

Они помолчали. Колька стоял перед Настенькой, не зная, куда девать длинные руки.

— Сейчас бы дождик пошел, — прошептала Настенька, с тоской глядя в окно, — я люблю в дождик на теплоходе.

— Осень уже скоро, — ответил Колька и исподлобья глянул на Настеньку.

— Ладно… Пойду я… Вы скоро картошку будете копать?

— Недели две еще подождем.