Похоже, жизнь вылепила его философом. На ежедневные письма и сообщения из Рима он почти не обращает внимания — скорее гражданин некоей вечной республики духа, чем Римской республики, которую оскопила диктатура Цезаря. Некогда учитель земных законов, сейчас он постиг горькую тайну, которую должен, в конце концов, узнать каждый общественный деятель: на длительное время защитить свободу масс невозможно, защищать можно и нужно лишь свою собственную внутреннюю свободу.
Так гражданин мира, гуманист, философ Марк Туллий Цицерон проводит благословенное лето, творческую осень, итальянскую зиму в отдалении — как он предполагает, навсегда в отдалении — от преходящей политической суеты. Ежедневные вести и письма из Рима он едва просматривает, равнодушный, безразличный к игре, в которой более не принимает участия. Похоже, он стал гражданином некой невидимой республики, а не той, которая коррумпирована, изнасилована и не в состоянии противостоять террору. Но вот однажды, в мартовский полдень, в дом Цицерона врывается запыхавшийся, покрытый пылью гонец. Он едва в состоянии сообщить: «На форуме Рима убит Юлий Цезарь, диктатор»,— и падает замертво на пол.
Цицерон бледнеет, еще несколько недель назад он сидел с великодушным победителем за этим столом, и тот язвительно, даже враждебно говорил о своем опасном превосходстве, скептически оценивал свои военные триумфы, но все же Цицерон, побуждаемый внутренним суеверным духом, тайно чтил организаторский гений и гуманность своего единственного врага, внушающего ему уважение. Но при всем отвращении к вульгарным аргументам народа-убийцы разве сам Юлий Цезарь, со всеми его заслугами и достоинствами, не пытался совершить самое чудовищное из всех убийств — parricidium patriae, убийство родины? Не был ли гений Цезаря опасностью для римской свободы? Если смерть его по-человечески и прискорбна, то все же преступление содействует победе священного дела, ибо, поскольку Цезарь мертв, республика может снова возродиться и через эту смерть восторжествует благороднейшая идея, идея свободы.
Так преодолевает Цицерон свой первый испуг. Он не желал этого коварнейшего преступления — впрочем, возможно, в глубине души не раз и отваживался желать. Хотя Брут, вырывая окровавленный кинжал из груди Цезаря, выкрикнул его, Цицерона, имя и тем самым открыл того, кто внушил ему республиканские взгляды и этим как бы поддержал его поступок, но все же Брут и Кассий не посвятили его в тайну заговора. Теперь же, когда преступление уже свершено, его следует по крайней мере использовать для блага республики. Цицерон приходит к выводу: чтобы вернуться к старой римской свободе, следует переступить через этот царственный труп, и его, Цицерона, долг указать другим путь к свободе. Нельзя упустить этот неповторимый миг. В тот же день Цицерон покидает свои книги, свои рукописи, свой священный покой художника. С сильно бьющимся сердцем спешит он в Рим, чтобы спасти республику, подлинное наследие Цезаря, спасти ее как от его убийц, так и от его мстителей.
Цицерона встречают сбитые с толку, ошеломленные и растерянные жители Рима. Уже в час свершения преступления стало очевидно, что оно само по себе значительнее людей, свершивших его. Только убить, только устранить смогла наскоро собранная кучка заговорщиков, убить человека, превосходящего их во всем. А теперь, когда следовало воспользоваться плодами содеянного, беспомощные, стоят они и не знают, что предпринять. Сенаторы колеблются, одобрить ли убийство или осудить его, народ, давно привыкший к мелочной опеке твердой рукой, не решается высказать свое мнение. Антоний и другие друзья Цезаря боятся заговорщиков, трясутся за свою жизнь. А заговорщики боятся друзей Цезаря, боятся их мести.
В этом общем замешательстве единственным, проявившим решимость, оказывается Цицерон. Обычно сомневающийся и боязливый, как все нервные люди и люди духа, он, не колеблясь, выступил с оправданием свершившегося убийства, в котором никакого участия не принимал. Смело выходит он на еще влажные от крови каменные плиты и славит перед собравшимся сенатом устранение диктатора как победу республиканской идеи. «О мой народ, ты вновь вернулся к свободе,— восклицает он.— Брут и Кассий, вы свершили великое дело не только для Рима, но для всего мира». Одновременно он требует, чтобы это — само по себе злодейское — преступление рассматривалось лишь с точки зрения его высокой цели. Заговорщики должны энергично захватить власть в Риме, после смерти Цезаря оставшемся без руководства, им следует немедленно предпринять все для спасения республики, для восстановления старых римских законов. Антоний должен принять консульство, Бруту и Кассию следует передать исполнительную власть. Впервые человек Закона выступил за то, чтобы на один исторический миг нарушить закосневший закон — ради того, чтобы навсегда подчинить диктатуру закону.
Но здесь сказалась слабость заговорщиков. Лишь один акт они смогли подготовить, лишь совершить убийство. Им достало сил вонзить кинжалы на пять дюймов в глубь тела безоружного — но этим их решимость оказалась исчерпанной. Вместо того чтобы захватить власть и использовать ее для восстановления республики, они стали домогаться амнистии и вести переговоры с Антонием; они дали друзьям Цезаря возможность собраться и, таким образом, упустили драгоценное время. Цицерон прозорливо чувствует опасность. Он видит, что Антоний готовится к ответному удару, который должен покончить не только с заговорщиками, но и республиканскими устремлениями народа. Цицерон предупреждает, горячо убеждает, выступает с речами, защищая заговорщиков, стремится побудить народ к решительным действиям. Но — ошибка, присущая людям во все времена! — сам он не действует. Все возможности теперь у него в руках. Сенат готов поддержать его, народ лишь ждет человека, который решительно и смело взял бы в руки бразды правления, выпавшие из крепких рук Цезаря. Никто не противился бы этому, все бы с облегчением вздохнули, если бы он захватил сейчас власть, обеспечил порядок в
городе, пораженном хаосом.
Наконец-то через много лет после речи против Каталины в мартовские иды 44 года для Марка Туллия Цицерона наступил час всемирно-исторического значения, час, так страстно им ожидаемый. Он знал, как следует использовать это мгновение,— нам всем в школе рассказывали об этом событии совсем не так, как оно происходило на самом деле. В анналах Ливия, в жизнеописаниях Плутарха Цицерон упомянут не просто как один из значительных писателей Древнего мира, а как истинный гений римской свободы. Ему принадлежит бессмертная слава — именно он на форуме Рима открыто заявил: «Власть следует отобрать у диктатора и возвратить ее народу».
Вновь и вновь в истории повторяется трагедия, когда человек духа, казалось бы внутренне обязанный взять на себя ответственность, в решающий час столь редко становится человеком поступка. Вновь и вновь в человеке духа, в творческой личности рождается раздвоенность. Он лучше других современников видит безумие мира, его тянет вмешаться, и, повинуясь порыву, он со страстью бросается в политическую борьбу. Но в то же время он и колеблется, он не уверен, следует ли отвечать насилием на насилие. Присущая ему внутренняя ответственность заставляет его бояться прибегать к насилию, к террору, проливать кровь. И это колебание, эта боязнь совершить нечто непоправимое — чувства, поразившие его именно в этот единственный, решающий час,— не только запрещают ему проявить беспощадность, но и вообще парализуют его силы. После первых признаков воодушевления Цицерон с опасной прозорливостью оценивает сложившееся положение. Он смотрит на заговорщиков, которых еще вчера прославлял как героев, и видит, что они всего лишь малодушные люди, бегущие от тени свершенного ими поступка. Он смотрит на народ и видит, что тот уже давно ничем не похож на populus romanus, прежний героический римский народ, о котором он мечтал,— теперь это выродившийся плебс, думающий лишь о своей выгоде, о своих удовольствиях, требующий panem et circenses — хлеба и зрелищ, народ, сегодня с восторгом приветствующий Брута и Кассия, убийц, завтра — Антония, призывающего к мести за убийство, а на третий день — Долабеллу, топчущего изображение Цезаря. Цицерон понимает: никто в этом городе выродившихся людей уже не служит честно идее свободы. Все они хотят власти или наслаждений — напрасно был устранен Цезарь, ибо все они теперь наперебой спорят о его наследстве, о его деньгах, его легионах, его власти; лишь для себя, а не для священного римского дела ищут они выгод и пользы.
