Фридрих.
Моя невеста.
Мария.
Ах… я рада, что ты открыто ее так называешь… Я навестила ее и вынесла прекрасное впечатление… И так как я не в состоянии подарить невесте моего крестника что-либо более ценное, то я отдала ей эти бумаги, как свое завещание. Я знаю, вы будете их свято беречь… Поступите с ними, как найдете нужным, — я не знаю, какое имеют значение для мира эти воспоминания. Знаю только, какое значение они имели для меня.
Фридрих.
О, как вы добры!.. Как я вам благодарен за доверие… за то, что вы их отдали ей… Мне это дороже, чем получить их самому… Вы сумели внушить мне глубокое сознание долга. О, сколь многим я уже обязан вам!
Бюрштейн.
Лучшего хранителя мы не могли найти… Бумаги будут находиться в руках Фридриха, а они надежнее моих, во всяком случае, чище… Мы все…
Смотрит на Леонору.
Мы все имеем основание чувствовать к вам безграничную благодарность.
Леонора молчит, отвернувшись лицом к стене.
Мария встает.
Ну, теперь все сделано и сказано, и будем надеяться, что я поступила правильно. Если я этим сняла заботу с вас, я этому рада, да и сама я чувствую себя освобожденною от ответственности. Это было последнее звено, которое меня еще связывало с минувшим, — теперь я привела в порядок те немногие дни, какие мне еще остается прожить. Заключительную черту я провела. Точку поставит кто-то другой. Мне легко теперь, дивно легко на душе. Вчера, на одно мгновенье, во мне пробудилось раскаянье, что я сюда приехала, — так грозно поднялась опять передо мною прожитая жизнь, — но эта была последняя волна. Я рада, что приехала. И рада, что ухожу отсюда с миром.
Фридрих.
Отчего вы уже уходите?.. Нет, оставайтесь!.. Мне еще так много нужно вам сказать… Всю ночь я перебирал в уме то, о чем еще должен с вами поговорить… Есть так много вещей… Я хотел бы вместе с вами обойти отцовские комнаты и слушать ваш рассказ о его молодости… Узнать от вас все то, чего я еще не знаю и что мне так важно узнать теперь, потому что я сам собираюсь так же начать, потому что я ухожу отсюда…
Мария.
Ты уходишь, Фридрих?.. В самом деле?.. В самом деле?..
Леонора, внезапно, в порыве гнева.
Да, он уходит… все они уходят — и он, и Бюрштейн, и Иоган… Да, радуйтесь! Вы достигли своей цели… Для этого вы ведь и приехали!.. Вы добились триумфа, добились мести… Все от меня отшатнулись… дом опустел…
Мария.
Леонора, к чему эта злоба? Мне так хотелось бы уйти с миром… на этот раз и навсегда…
Леонора.
Не должна ли я вас еще благодарить?.. Как вот эти… за то, что вы отняли у меня все, что у меня еще было?
Мария.
Я ничего у вас не отняла, Леонора!.. Если из нас обеих одна у другой что-нибудь отняла, то это не я. Вы у меня… Но не будем об этом говорить, поставим на этом крест. Я не жаловалась. Если я теперь еще раз пришла, то лишь для того, чтобы сказать Бюрштейну… Впрочем, нет: я хочу быть вполне откровенной в эти последние мгновения… Бюрштейну я могла бы и написать… Но мне… очень хотелось бы еще раз посетить могилу, здесь, в саду… могилу, подле которой мне тогда нельзя было стоять… Это было так давно… Но когда состаришься, то сразу становятся дороги родные могилы… Вот это я хотела… И увидеть Фридриха… И я надеялась, что мы расстанемся в мире… В мои годы вражда теряет всякий смысл… взять ее с собою нельзя, а зачем оставлять ее на земле?.. Я надеялась, что мы сможем еще раз мирно поговорить о минувшем… и расстаться друг с другом иначе, чем мы… расстались тогда…
Леонора, взволнованная, отворачивается.
Бюрштейн тихо трогает Фридриха за рукав и делает ему знак — уйти. Оба незаметно удаляются, так что Мария и Леонора остаются одни.
Мария.
Из нас обеих я старшая, и я первая протягиваю вам руку. Я не хочу больше бороться. Я утомлена. И нет больше смысла в борьбе. Тот, из-за кого она шла, не существует больше. Вам больше с моей стороны ничего не грозит, а мне — с вашей. Друг у друга мы больше ничего не можем отнять, а только дать.
Леонора.
Мой сын… Зачем вы отняли его у меня?
Мария.
Не я, а другая берет его. Это должно было случиться, рано пли поздно. Это нужно перенести, ради своей любви. Только так я все переносила.
Леонора.
Но вы сделали это из мести! Из ненависти!
Мария.
Нет, Леонора, ненависти у меня больше нет. Ни одним словом не уговаривала я его. Не я, старая женщина, а юность его толкает. Я не знаю за собою вины. Но все же, если я провинилась перед вами, теперь или когда-нибудь, умышленно или неумышленно, Леонора, то… прошу вас простить меня…
Леонора, в смущении.
Да нет же… Конечно, нет…
Мария.
Двадцать лет меня мучила мысль, что мы тогда не подали друг другу руки на прощанье, — быть может, она мучила и вас. Впереди у меня нет двадцати лет… но оставшиеся мне годы я хотела бы прожить в мире. Что разлучило нас… это я забыла… все двадцать пять лет вражды, если вы пожелаете, сотру я из памяти своей в тот миг, когда выйду из этого дома, где я пережила все свое горе, а вы — все свое счастье.
Леонора, горько.
Счастье? Мое счастье в этом доме?
Мария.
Но, Леонора… Вы ведь имели его… имели ребенка… все…
Леонора.
Я? Когда я имела его!.. Когда он мне принадлежал?.. Я находилась где-то в доме, тихими шагами ходила по комнатам, где, казалось, лежал больной… Он знал только свою работу, только работу… Вечно его томило беспокойство, нетерпение… Как лунатик, говорил он со мною во сне своего творчества… Никогда не говорил со мною наяву… Всегда своими мыслями он был с тем, что терял, но не с тем, чем владел… О, эти тревожные годы, этот вечный страх!.. Как тюремщик перед узником, — так чувствовала я себя, так сильно было в нем желанье вырваться… Никогда во мне не было чувства уверенности, никогда я не сознавала себя предметом его забот; его не занимали счастье и страдания ближних… Только в себе он рылся, только в шахте своей работы… А я стояла рядом, бесполезно снедаемая, бессмысленно сгорающая со всей своей любовью, и он не чувствовал ее… ничего не чувствовал он, кроме своего чувства… Счастье! Я — счастливая!.. Какое могло быть счастье рядом с ним, ни о ком не помнившем — ни о жене, ни о ребенке, ни о доме… Только работа, работа, работа… Какое могло быть счастье с ним!
Мария.
Впоследствии, Леонора… В своих воспоминаниях, когда ты видела его в творениях… более прекрасным… впоследствии, Леонора!
Леонора.
Но ведь это вы у меня отнимаете теперь!.. Это последнее счастье, чистое воспоминание… Вы ведь его воскрешаете, каким он был… не оставляете мне усопшего, каким я любила его… Разоблаченным должен он стоять перед миром, безобразно разоблаченным!.. А что я делала за эти двадцать лет? Воссоздавала его таким, каким видела его в глубине души… каким хотела его видеть… и каким он был в своей сокровенной воле… Обвиняйте меня в подлоге, в обмане… Но этот человек, которого я создала, — он мой, и отнять его у меня вы не в силах… С ним я могу еще быть счастлива в воспоминаниях, и с каждым годом я считала его все больше моим… Он уже был для меня совсем живой, уже любил меня, как я его любила… И вот приходишь ты и воскрешаешь передо мною страшную действительность… И я это знала всегда, и потому так трепетала перед тобою…
Мария.
Передо мною?
Леонора.
О, твое молчанье… твое молчанье!.. Ты и не знала, как оно мучило меня… В нем была такая уверенность, такое спокойствие, такое величие, между тем как я судорожно строила и строила… О, какою иною было твое молчание! Как тень стояло оно над домом, страшное и великое… И он тоже это знал. Я чувствовала, как он любовался тобою, оттого что ты молчала, как он любил тебя за это молчанье… И поэтому я тебя ненавидела, чем дольше ты молчала… и посылала вызовы тебе. Я надеялась, ты станешь обороняться, бороться со мною… Всегда у меня было чувство, словно я бью безоружную, и всегда а знала, что ты сильнее меня, уверенней в своей любви, свободней в своем чувстве… О, я тебя ненавидела!..
