Покой и уют позволяли мне более объективно поразмыслить над ситуацией. я отдавал себе отчет в том, что заботила меня, главным образом, личная жизнь, а о долгосрочных перспективах страны я особенно не задумывался. Хотя меня мучила собственная бездеятельность, я прекрасно понимал, что было бы чрезвычайной глупостью пускаться в путь, пока не окрепнет лодыжка.

Вопрос оставался все тем же, смогу я найти Салли и Изобель, или нет. В своей негаданной роли беженца я просто обязан был соблюдать нейтралитет. Но мне казалось, что продолжать сохранять его будет невозможно. Я не смогу оставаться в стороне вечно.

Из того, чему я был свидетелем в деятельности и внешнем облике сил отступников, мне всегда представлялось, что их понимание ситуации соответствует наиболее гуманному подходу. У общества нет никакого морального права лишать африканских иммигрантов личного достоинства и голоса. Война тем или иным способом должна завершиться миром. Африканцы теперь неизбежно останутся в Британии и будут жить здесь всегда.

С другой стороны, экстремистские действия националистов, которые изначально черпали силы в консервативной и репрессивной политике правительства Трегарта (администрацию этого политика я не любил и не доверял ей), вызывали мое одобрение на уровне инстинкта. Ведь именно афримы лишили меня абсолютно всего, чем я владел.

В конце концов я остановился на том, что решение этого вопроса зависит от того, найду ли я Изобель. Если ей и Салли не причинили вреда, мои инстинкты утихомирятся.

О последствиях этих двух альтернатив я особенно не задумывался.

Я чувствовал, что дилемма в значительной мере заключалась в моей нерешительности… если бы я мог сделать свой выбор раньше, то не оказался бы в нынешнем положении. В личностном, сугубо практическом плане я понимал, что каким бы ни оказалось наше будущее, мы не можем в нем обосноваться, пока не будет найдено решение более масштабных проблем вокруг нас.

На третий день пребывания у Джеффри я мог вставать и двигаться по дому. Я привел в порядок свою бородку, а Энид постирала и починила мне одежду. Став мобильным, я загорелся стремлением как можно скорее отправиться на поиски Изобель и Салли, но лодыжка все еще болела при ходьбе.

Я помог Чарлзу наладить освещение в саду и провел несколько часов в беседах с ним.

Меня непрестанно удивляла полная неосведомленность, которую демонстрировали и он, и его жена. Когда я заговорил о гражданской войне, он реагировал так, будто это было где-то за тысячу километров от них. Помня о предписании мужчины на баррикаде не заводить разговоров об афримах, я вел себя очень осторожно при обсуждении всего что касалось политики. Но Чарлза Джеффри все это не интересовало. Насколько он понимал, правительству приходится иметь дело с трудной проблемой, но в конце концов решение будет найдено.

В течение дня над домом пролетало несколько реактивных самолетов, а по вечерам мы слышали далекие взрывы. Ни один из нас об этом не заговаривал.

У супругов Джеффри был телевизор, передачу по которому я смотрел вместе с ними на третий день вечером. Известие о возобновлении работы телевидения очаровало меня.

Стиль представления информации был похож на принятый когда-то в Би-Би-Си, заставка станции практически не изменилась. Содержание программ было в основном американским. Довольно поздно вечером прошла короткая сводка новостей, которые касались местных тем городков южного побережья. О гражданской войне не было ни слова. Все программы шли в записи и носили развлекательный характер.

Я спросил Джеффри, откуда ведется трансляция. Они ответили, что в городке кабельное телевидение, которое входит в систему вещания города Уэртинга.

На четвертый день я почувствовал, что лодыжка достаточно окрепла и я могу ходить безболезненно. Я прекрасно отдохнул, но соблазн остаться в уютном доме приветливых Джеффри был велик. Я не мог поверить в реальную возможность подобной жизни и воспринимал ее лишь как искусственную реставрацию нормального существования в совершенно ненормальных внешних обстоятельствах. Супруги Джеффри были не в состоянии это понять и я ничего им не сказал. Я испытывал искреннюю благодарность этим пожилым людям за все, что они для меня сделали, и раз им удавалось сохранять иллюзию нормальности ситуации, у меня не было права колебать ее.

Я оставил их поздно утром, зная, что никогда не смогу в полной мере выразить значение для меня этой непродолжительной остановки на отдых не только им, но и себе. Я отправился в путь по прибрежной дороге.

Никаких затруднений на баррикаде не встретилось. Охранявшие ее мужчины были не в состоянии понять мое желание покинуть город, но раз я недвусмысленно дал им понять, что действительно хочу этого, они не стали мне препятствовать. Я сказал, что возможно к вечеру вернусь, но они предупредили меня, что снова войти в город будет значительно труднее, чем из него уйти.

Примерно три километра пути я шел по улицам предместья. Все дома были пусты, некоторые повреждены или разрушены. Гражданские лица на глаза не попадались.

Несколько раз я встречал небольшие группы афримских солдат, но меня они не окликали.

В середине дня я зашел в пустой дом, чтобы съесть сандвич с говядиной и салат, которые дала мне в дорогу миссис Джеффри. Я выпил чай и ополоснул термос, понимая, что он еще может пригодиться.

Потом я спустился на пляж и шел вдоль берега, пока не добрался до того места, где находилась дача, в которой я как-то обнаружил бензиновые бомбы-бутылки. Ничуть не сгорая от любопытства, я вошел в дом и поискал бомбы, но их уже кто-то забрал.

Я снова спустился на пляж и уселся на гальке.

Через полчаса на берегу появился молодой человек и подошел ко мне. Мы поговорили. Он сказал, что примерно в тринадцати километрах к востоку отсюда остановилась большая группа беженцев, которые обзавелись судном и планируют уплыть на нем во Францию. Я спросил, вооружена ли эта группа, и он ответил, что да.

Мы немного поговорили об афримах и юноша сказал, что здесь гарнизонный город, но очень слабо организованный. Чернокожих военных многие сотни, но они плохо управляются и недисциплинированны. Я спросил, известно ли ему что-нибудь об афримском публичном доме, и он подтвердил его существование. Он сказал, что там огромная текучесть персонала и что афримы безжалостно убивают женщин, которые не желают сотрудничать.

По его сведениям этот публичный дом находился менее чем в километре от того места, где мы сидели, и он был готов проводить меня до него, если я захочу.

Я поблагодарил, но отклонил его предложение. Некоторое время спустя он оставил меня, подробно объяснив, как разыскать группу беженцев, у которой есть судно. Я сказал, что если решу присоединиться к ней, то буду там к вечеру следующего дня.

Подождав, пока он исчезнет из вида, я двинулся в том же направлении.

Я медленно подходил к тому месту, где по сведениям юноши находился публичный дом. Пришлось идти по улицам городка. Африканцев здесь было много и никакой возможности подойти к зданию у меня не оказалось. Я пытался приблизиться к нему с разных направлений, но меня каждый раз останавливали и велели идти прочь.

Усталость все больше давала о себе знать и я вернулся на берег. Я сидел на гальке и смотрел в море. На воде было много нефтяных пятен, в нескольких местах пляж покрывала жирная черная слизь.

Тишина страшила меня. Морских птиц не было, маслянистые волны вяло накатывались на берег, не образуя пены. Был отлив. Далеко в море маячил военный корабль, но я не смог определить ни его тип, ни национальную принадлежность.

Сперва мое внимание к трупам привлек взвод афримских солдат, которые спустились к берегу метрах в четырехстах от меня, а затем вернулись в город. Я встал.

Пока я шел, ноги непрестанно скользили на толстом слое покрытой нефтью гальки. Разглядеть трупы было нелегко; я сначала не догадался, что это трупы, приняв их издалека за сгустки мазута. Все тела были черными, я насчитал их семнадцать. На них не было одежды. Кроме одного, это были трупы женщин. Черноту коже давали не естественная пигментация и не мазут; тела были раскрашены, либо вымазаны в смоле. Я шел, разглядывая их, и вскоре обнаружил Изобель и Салли.