– Подонок, тупой ублюдок, – снова выругался Олдертон. – Остальные вернутся, посмотреть что произошло.

После того, как Изобель ушла, меня и Салли не покидало ощущение страха и полной потери ориентации в обстановке. Думаю, причина была в первом четком осознании кризисности ситуации для себя лично: крушение всех составляющих жизни, к которой мы привыкли до начала боевых действий. Я знаю, что Салли смотрела на дело иначе; как все дети, она искала конкретных виновников своих бед.

Отсутствие Изобель пробудило во мне совершенно неожиданные реакции. Во-первых, появилось болезненное ощущение откровенно сексуальной ревности. Я понимал, что у Изобель были и возможность, и мотивы для обзаведения любовником. Но у меня никогда не возникало подозрений о его существовании. Однако в нынешней ситуации неопределенности мои мысли то и дело возвращались к ней.

Во-вторых, при всей конфликтности наших отношений, мне явно недоставало ее компании, хотя я чувствовал, что разрыв был неизбежен.

Мы с Изобель всегда отдавали себе отчет в том, сколь безрадостное будущее нас ожидало после того, как Салли вырастет и оставит наш дом. Это должно было стать концом брака, концом того, что по существу и не начиналось.

Нынешняя жизнь с Салли в сельской местности вызывала ощущение, что предрешенное течение нашей жизни резко оборвалось, что теперь невозможно что-то планировать, что жизнь просто кончилась, что будущее осталось в прошлом.

Прошел еще час, прежде чем Лейтиф и остальные присоединились к нам. Ночь была тихой, только в лесу иногда возникали слабые вспышки света, напоминавшие о войне, только что грохотавшей вокруг нас.

Меня одолевали противоречивые чувства. Хотя я ощущал ауру завистливого уважения к тому, что мне удалось сбить вертолет, Лейтиф и еще один или двое других недвусмысленно заявили, что это было неразумно. Страх репрессий всегда был велик и стань о моем поступке известно пилотам других вертолетов, они наверняка атаковали бы деревушку.

Теперь, когда дело уже сделано и период наибольшей опасности миновал, я мог объективно оценить свой поступок.

Во-первых, у меня не было сомнения, что пилотами боевых машин были либо афримы, либо кто-то из их сторонников. И поскольку уже всем ясно, вне зависимости от расовых и национальных предубеждений, что афримы – единственный общий враг, выстрел из карабина в моем конкретном случае представлялся мне жестом личной мести за похищение женщин. Я чувствовал, что в этом я все еще отличался от других мужчин, хотя можно, конечно, возразить, что поскольку карабином владел только я, никто другой и не смог бы позволить себе подобный жест. Во всяком случае я получил ни с чем не сравнимое наслаждение от своего первого весомого участия в гражданской войне. Теперь я сделал выбор.

Возник спор о наших дальнейших действиях. Я устал и с удовольствием поспал бы. Но остальные затеяли дебаты – то ли взглянуть на рухнувший вертолет, то ли двинуться к лесу и посмотреть на что афримы обрушили свой удар.

Я сказал:

– Мне не нравится ни то, ни другое. Давайте немного поспим, а в путь тронемся перед рассветом.

– Нет, здесь спать рискованно, – сказал Лейтиф. – Незачем подвергать себя опасности. Мы должны уйти, но нам необходимы товары для обмена на продукты. Заберем, что сможем, с вертолета, а затем подадимся как можно дальше от него.

Один из споривших по имени Коллинз высказал предположение, что в лесу могут быть более ценные вещи. Его поддержало несколько человек. Чем бы ни оказалась цель, ставшая достойной внимания вооруженных сил, для нас она была потенциальным источником товаров для бартера. В конце концов было решено, что, вопреки обычной тактике, мы разделимся. Лейтиф, я и еще двое направятся к рухнувшему вертолету, а Коллинз и Олдертон поведут остальных в лес. Группа, которая закончит работу первой, пойдет навстречу другой.

Мы вернулись в лагерь на другом конце деревушки, упаковали наши пожитки и разделились на группы, как планировалось.

Вертолет разбился в поле за сгоревшим домом. Когда он ударился о землю, взрыва не было и машина не загорелась. По этой причине подходить к нему было, по крайней мере, не безопасно. Главной опасностью был оставшийся на борту экипаж. Если они погибли, для нас это большая удача. Если же кто-то еще жив, мы можем оказаться в рискованном положении.

Мы шли, не разговаривая. С кромки поля рухнувшая машина выглядела громадным раздавленным насекомым. Никакого движения возле вертолета не было, но мы на всякий случай присматривались еще несколько минут.

Затем Лейтиф пробормотал:

– Пошли, – и мы двинулись вперед.

Я держал карабин наготове, но сомневался, хватит ли у меня мужества пальнуть снова. Лейтиф взял меня с собой явно в качестве вооруженного адъютанта напомнило неприятный инцидент возле баррикады.

Последние тридцать или сорок метров мы преодолевали по-пластунски, двигались медленно, были готовы ко всему. Оказавшись возле обломков, мы поняли, чот если кто-то и есть внутри машины, он не в состоянии представлять для нас угрозу. Все основные конструкции фюзеляжа были искорежены, одна из лопастей винта вонзилась в кабину.

Мы поднялись с земли.

Обходя обломки, мы присматривались, чем бы поживиться. Разглядеть что-то в темноте было трудно.

Я сказал Лейтифу:

– Для нас тут ничего нет. Если бы дело было днем…

Едва я заговорил, изнутри вертолета послышался шум движения и мы мгновенно отбежали от него, настороженно присев на корточки. Раздался мужской голос, запинающийся и едва слышный.

– Что он говорит? – спросил один из наших.

Мы прислушались, но слов разобрать не смогли. Потом я уловил звуки языка суахили. Этого языка я не знал, но его звучание мне было знакомо по радиопередачам, потому что последние несколько месяцев большинство из них сопровождалось переводом на суахили. Для европейского уха это невнятная тарабарщина.

Но чтобы понять этого человека, знание языка не требовалось. Он был в ловушке и изнемогал от боли.

Лейтиф достал фонарик и посветил на обломки, не поднимая луч вверх, чтобы не обнаружить себя тем, кто мог быть поблизости.

В первое мгновение мы ничего определенного не увидели, хотя на одном не очень поврежденном куске металла была инструкция буквами кириллицы. Мы подошли ближе и Лейтиф посветил внутрь. В груде металла лежал негр. Повернутое к нам лицо было в крови. Он снова заговорил и Лейтиф выключил фонарик.

– Мы должны оставить это дело, – сказал он. – Нам не следует лезть внутрь.

– А как же этот человек? – спросил я.

– Не знаю. Мы мало что можем сделать.

– И не попытаемся его вытащить?

Лейтиф опять включил фонарик и посветил на обломки. Негра почти целиком скрывали куски разбитой кабины и искореженного фюзеляжа. Чтобы освободить его, нужна лебедка.

– Нечего и надеяться, – сказал Лейтиф.

– Мы не можем просто оставить его.

– Боюсь, придется. – Лейтиф положил фонарик в карман. – Пошли, мы не можем задерживаться. Здесь мы слишком на виду.

Я возразил:

– Лейтиф, мы обязаны что-то сделать для этого человека!

Он повернулся ко мне и подошел вплотную.

– Послушайте, Уитмэн, – сказал он. – Вы ведь видите, что мы ничего не можем сделать. Если бы вам не нравилась кровь, вы не стали бы сбивать этот чертов вертолет. Верно?

Чтобы не дать разгореться перебранке, которой ему хотелось, судя по тону голоса, я ответил:

– Верно.

– У вас есть карабин, – продолжал он. – Воспользуйтесь им, если хотите.

Он и двое других направились через поле в сторону домов.

– Я догоню вас, – крикнул я им вслед, – только посмотрю, что можно сделать.

Ни один из них не ответил.

Понять, что Лейтиф по существу прав, было делом нескольких секунд. Освободить африма возможности не было. Звучание его голоса то поднималось до высоких нот, то он был едва слышен и часто прерывался внезапными сбоями дыхания. Будь у меня фонарик, я бы не отказался от соблазна посветить внутрь и еще раз взглянуть на него. Без света нелегко угадать направление и я вправе не делать этого. Тем не менее, я сунул дуло карабина внутрь, прицелившись примерно туда, где было лицо мужчины.