я, на краешке стула сез,
так просил ее перед фамилией
напечатать не «Е»,
а «Евг».
И когда мне мой опус новый
положили с «Н. П.»
на стол,
мне сказала она с жесткой ноткой:
«Слава богу,
что не пошел!»
Но однажды
листочки скомканные
я принес к ней в табачный дым.
А она:
«Вроде праздник нескоро...
Что — не к празднику?
Поглядим!»
То же скучное выраженье, —
мол, ни холодно,
ни горячо.
Вдруг затихла машинка:
, «Женя,
а вы знаете —
хорошо!»
...Стал я редко бывать в той редакции.
Просто вырос —
немудрено.
Были «ахи», были ругательства,
только это мне все равно.
Дорогая Татьяна Сергеевна!
Я грущу о вас нежно,
сердечно.
Как вам там
в машбюро
покуривается?
Как вам там на машинке постукивается?
И несут ли стихи свои мальчики,
неумытые,
в синеньких маечках,
ожидая от мира оваций,
к Дню Победы
и к Дню авиации?!
Одного мне ужасно хочется:
написать такое-такое,
чтобы стало тепло,
кому холодно,
будто тронула мама рукою.
Чтобы я вам принес эту штуку
на машинку
и с тем же дрожанием
я испытывал ту же муку
и за почерк
и содержание.
Чтоб затихло каретки движенье.
Чтоб читали еще и еще
и сказали мне просто:
«Женя,
а вы знаете —
хорошо!»
* * *
Я ругаю все напропалую.
Я друзьям-товарищам грублю.
И меня такого не целует
женщина, которую люблю.
И в смятенье я, бескрылый, стыну,
слыша рядом трепет юных крыл:
«Что с тобою? Как тебе не стыдно!
Разве ты такое говорил!»
И в глазах сверкает зло и храбро,
словно отблеск дальнего огня,
мною же встревоженная правда,
но уже отдельно от меня.
В них костры у Смольного не тают,
в них под взрывы гулкие гранат
кони революции летают,
песни революции гремят.
Положила руки мне на плечи,
спрашивает, как я жить велю.
Спрашивает...Что я ей отвечу,
женщине, которую люблю?!
I
* * *
Как я мучаюсь — о боже!—*
не желаю и врагу!
Не могу уже я больше —
меньше тоже не могу.
Мучат бедность и безбедность.
мучат слезы, мучит смех,
и мучительна безвестность,
и мучителен успех.
Но имеет ли значенье
мое личное мученье?
Сам такой же — не иной,
как великое мученье,
мир лежит передо мной.
Испарившиеся слезы,
превратитесь ли вы в грозы,
чтобы смог он весь расцвесть?!
Есть в мученье этом слабость,
есть в мученье этом сладость,
и какая-то в нем святость
удивительная есть...
СТУК В ДЗЕРЬ
«Кто там?» —
«Я старость.
Я к тебе пришла:
«Потом.
Я занят.
У меня дела».
Писал.
Звонил.
Уничтожал омлет.
Открыл я дверь,
но никого там нет.
Шутили, может, надо мной друзья?
А может, имя не расслышал я?!
Не старость —
это зрелость здесь была,
не дождалась,
вздохнула
и ушла?!..
ТАЙНЫ
Гают отроческие тайны,
как туманы на берегах...
Были тайнами — Тони, Тани,
даже с цыпками на ногах.
Были тайнами звезды, звери,
под осинами стайки опят,
и скрипели таинственно двери —
только в детстве так двери скрипят.
Возникали загадки мира,
СЛОЕНО шарики изо рта
обольстительного факира,
обольщающего неспроста.
Оволшебленные снежинки
опускались в полях и лесах.
Оволшебленные смешинки
у девчонок плясали в глазах.
Мы таинственно что-то шептали
на таинственном льду катка,
и пугливо, как тайна к тайне,
прикасалась к руке рука...
Но пришла неожиданно взрослость.
Износивший свой фрак до дыр,
в чье-то детство, как в дальнюю облас-
гастролировать убыл факир.
Мы, как взрослые, им забыты.
Эх, факир, ты плохой человек.
Нетаинственно до обиды
нам на плечи падает снег.
Где вы, шарики колдовские?
Нетаинственно мы грустим.
Нетаинственны нам другие,
да и мы нетаинственны им.
Ну, а если рука случайно
прикасается, гладя слегка,
зто только рука, а не тайна,
понимаете — только рука!
Дайте тайну простую-простую,
тайну — робость и тишину,
тайну худенькую, босую...
Дайте тайну — хотя бы одну!
СИРЕНЬ
бот полночь.
Вот заполночь.
Устал перечеркивать.
Берет меня за плечи
бессонница чертова.
Все зыбко,
неистинно,
за что ни возьмешься.
Из дому!
Из дому!
Здесь невозможно!
«Москвич» мой отчаянный,
товарищ бывалый,
от дома отчаленный,
плывет вдоль бульваров.
Но — липы и тополи,
зачем вы шумите?
Но — запахи тонкие,
зачем вы щемите?
Но — астры,
настурции,
маки,
табак,
зачем вы,
настырные,
пахнете так?
Повсюду попарно
с руками в руках
девчата и парни
сидят в уголках.
Милиционеры
не смотрят на них.
Молитесь на нервы
таких постовых.
Над астрами,
