хлебнули в дни недавние свои.

Нам не слепой любви к отчизне надо,

а думающей, пристальной любви.

Давайте думать с большом и малом,

чтоб жить глубоко, жить не как-нибудь.

Великое не может быть обманом,

но люди его могут обмануть.

Жить не хотим мы так, как ветер дунет.

Мы разберемся в наших почему.

Великое зовет. Давайте думать.

Давайте будем равными ему.

Среди сосновых игол

в завьюженном логу

стоит эвенкский идол,

уставившись в тайгу.

Надменно щуря веки,

смотрел он до поры,

как робкие ?зенки

несли ему дары.

Несли унты и малицы,

несли и мед и мех,

считая, что он молится

и думает за всех.

В уверенности темной,

что он их всех поймет,

оленьей кровью теплой

намазывали рот.

А что он мог, обманный

божишка небольшой,

с жестокой, деревянной,

источенной, душой?

идол

Глядит сейчас сквозь ветви,

покинуто, мертво.

Ему никто не верит,

не молится никто.

Но чудится мне: ночью

в своем логу глухом

он зажигает очи,

обсаженные мхом.

И, вслушиваясь в гулы,

пургою заметен,

обли-ывает губы

и крови хочет он...

ВСТРЕЧА

Шел я как-то дорогой-дороженькой

мимо пахнущих деггем телег,

и с веселой и злой хорошинкой

повстречался мне человек.

Был он пыльный, курносый, маленький.

Был он голоден, молод и бос.

На березовом тонком рогалике

он ботинки хозяйственно нес.

Говорил он мне с пылом разное:

что уборочная горит,

что в колхозе одни безобразия

председатель Панкратов творит.

Говорил: «Не буду заискивать.

Я пойду. Я правду найду!

Не поможет начальство зиминское —

до иркутского я дойду!»

Вдруг машина откуда-то выросла.

В ней с портфелем — символом дел —

гражданин парусиновый в «виллисе»,

как в президиуме, сидел.

«Захотелось, чтоб мать поплакала?

Снарядился, герой, в Зиму?

Ты помянешь еще Панкратова!

Ты поймешь еще, что к чему!»

И умчался. Но силу трезвую

ощутил я совсем не в нем,

а в мальчишке с верой железною,

в безмашинном, бесом и злом.

Мы простились. Пошел он, маленький,

увязая ступнями в пыли,

И ботинки на тонком рогалике

долго-долго качались вдали...

* * ?

Профессор,

вы очень не нравитесь мне,

А я вот понравился вашей жене

м вашему сыну —

угрюмому парню,

который пошел,

очевидно,

не в палу.

Мне все подозрительно в вас —

и румянец.,

и ваш анекдотик про чей-то романец,

и ежик ваш пегий с зализом на лбу.

Я

слишком румяных людей

не люблю!

И все же,

профессор,

какая удача,

что с вашею рядом —

товарища дача,

что вы пригласили к себе по-соседски,

что съели мы даже у вас по сосиске,

и вот,

напряженно и сумрачно тешась,

я с вами играю в настольный теннис.

Профессор,

ни я

и ни друг не забыли,

что в самое трудное время вы были

не с теми, кто бился,

а с теми, кто бил,

и предали тех, кто талантливей был.

Профессор,

тут дело не в личной злобе.

Взгляните, как смотрит на вас исподлобья,

угрюмо и мертвенно напряжена,

красивая женщина —

ваша жена.

А мальчик, профессор,

ваш мрачный мальчик,

как нервно он бьет целлулоидный мячик,

как едко не верит он вашим словам

и рвется отчаянно к нам,

а не к вам!

Профессор,

мы с вами еще не сочлись.

На почве пинг-понга мы просто сошлись.

Профессор,

ограблю я вас и ославлю.

Жену еще, может, я вам и оставлю.

Оставлю жену, но имейте в виду —

я все-таки сына от вас уведу!

СУДЬБА ИМЕН

Судьба имен — сама судьба времен.

У славы есть приливы и отливы.

Не обмануть историю враньем.

Она, как мать, строга и справедлива.

Все люди ей, всевидящей, ясны,

в какой они себя ни прячут панцирь.

Напрасно кто-то на ее весы

пытается нажать украдкой пальцем.

Как ни хотят пролезть в нее извне,

как на приманку лжи ее ни ловят,

в конце концов на мыслящей земле

все на свои места она становит.

В конце концов сна клеймит лжецов,

в конце концов сметает дамбы догмы, —

пусть этого ее «в конце концов»

порою ждать приходится так долго!

Ее всевышний суд суров и прям.

Она плюет на пошлый гомон чей-то

и возвращает честь тем именам,

которые заслуживают чести.

И, перед человечеством честна,

достаточно разборчива и грамотна

стирает властно с мрамора она

те имена, что недостойны мрамор*

КОМИССАРЫ

В писательском Доме творчества-

до самой поздней поры

с неколебимой точностью

падают в лузы шары.

Писатели Минска и Киева,

играя весьма остро,

вооруженные киями,

борются за мастерство.

Тяжкую штору отдергиваю,

лбом прижимаюсь к стеклу.

Слышу гудки у Дорохова,

вижу сырую мглу.

Как она быстро сгущается!

Хоть бы одна звезда!

Что-то со мной прощается,

видимо навсегда.

Успокоительно, вяжуще

полная мгла настает.

Небу чего-то важного

явно недостает.

И под гудки встревоженные,

под звон апрельского льда

мокрая и взъерошенная

вылупилась звезда.

В этой туманной полночи

с мглою в неравной борьбе

очень ей надо помощи —

знаю сам по себе.

Чудится или кажется?

Лбом я к стеклу прирос.

Странные тени, покачиваясь,

движутся между берез.