хлебнули в дни недавние свои.
Нам не слепой любви к отчизне надо,
а думающей, пристальной любви.
Давайте думать с большом и малом,
чтоб жить глубоко, жить не как-нибудь.
Великое не может быть обманом,
но люди его могут обмануть.
Жить не хотим мы так, как ветер дунет.
Мы разберемся в наших почему.
Великое зовет. Давайте думать.
Давайте будем равными ему.
Среди сосновых игол
в завьюженном логу
стоит эвенкский идол,
уставившись в тайгу.
Надменно щуря веки,
смотрел он до поры,
как робкие ?зенки
несли ему дары.
Несли унты и малицы,
несли и мед и мех,
считая, что он молится
и думает за всех.
В уверенности темной,
что он их всех поймет,
оленьей кровью теплой
намазывали рот.
А что он мог, обманный
божишка небольшой,
с жестокой, деревянной,
источенной, душой?
идол
Глядит сейчас сквозь ветви,
покинуто, мертво.
Ему никто не верит,
не молится никто.
Но чудится мне: ночью
в своем логу глухом
он зажигает очи,
обсаженные мхом.
И, вслушиваясь в гулы,
пургою заметен,
обли-ывает губы
и крови хочет он...
ВСТРЕЧА
Шел я как-то дорогой-дороженькой
мимо пахнущих деггем телег,
и с веселой и злой хорошинкой
повстречался мне человек.
Был он пыльный, курносый, маленький.
Был он голоден, молод и бос.
На березовом тонком рогалике
он ботинки хозяйственно нес.
Говорил он мне с пылом разное:
что уборочная горит,
что в колхозе одни безобразия
председатель Панкратов творит.
Говорил: «Не буду заискивать.
Я пойду. Я правду найду!
Не поможет начальство зиминское —
до иркутского я дойду!»
Вдруг машина откуда-то выросла.
В ней с портфелем — символом дел —
гражданин парусиновый в «виллисе»,
как в президиуме, сидел.
«Захотелось, чтоб мать поплакала?
Снарядился, герой, в Зиму?
Ты помянешь еще Панкратова!
Ты поймешь еще, что к чему!»
И умчался. Но силу трезвую
ощутил я совсем не в нем,
а в мальчишке с верой железною,
в безмашинном, бесом и злом.
Мы простились. Пошел он, маленький,
увязая ступнями в пыли,
И ботинки на тонком рогалике
долго-долго качались вдали...
* * ?
Профессор,
вы очень не нравитесь мне,
А я вот понравился вашей жене
м вашему сыну —
угрюмому парню,
который пошел,
очевидно,
не в палу.
Мне все подозрительно в вас —
и румянец.,
и ваш анекдотик про чей-то романец,
и ежик ваш пегий с зализом на лбу.
Я
слишком румяных людей
не люблю!
И все же,
профессор,
какая удача,
что с вашею рядом —
товарища дача,
что вы пригласили к себе по-соседски,
что съели мы даже у вас по сосиске,
и вот,
напряженно и сумрачно тешась,
я с вами играю в настольный теннис.
Профессор,
ни я
и ни друг не забыли,
что в самое трудное время вы были
не с теми, кто бился,
а с теми, кто бил,
и предали тех, кто талантливей был.
Профессор,
тут дело не в личной злобе.
Взгляните, как смотрит на вас исподлобья,
угрюмо и мертвенно напряжена,
красивая женщина —
ваша жена.
А мальчик, профессор,
ваш мрачный мальчик,
как нервно он бьет целлулоидный мячик,
как едко не верит он вашим словам
и рвется отчаянно к нам,
а не к вам!
Профессор,
мы с вами еще не сочлись.
На почве пинг-понга мы просто сошлись.
Профессор,
ограблю я вас и ославлю.
Жену еще, может, я вам и оставлю.
Оставлю жену, но имейте в виду —
я все-таки сына от вас уведу!
СУДЬБА ИМЕН
Судьба имен — сама судьба времен.
У славы есть приливы и отливы.
Не обмануть историю враньем.
Она, как мать, строга и справедлива.
Все люди ей, всевидящей, ясны,
в какой они себя ни прячут панцирь.
Напрасно кто-то на ее весы
пытается нажать украдкой пальцем.
Как ни хотят пролезть в нее извне,
как на приманку лжи ее ни ловят,
в конце концов на мыслящей земле
все на свои места она становит.
В конце концов сна клеймит лжецов,
в конце концов сметает дамбы догмы, —
пусть этого ее «в конце концов»
порою ждать приходится так долго!
Ее всевышний суд суров и прям.
Она плюет на пошлый гомон чей-то
и возвращает честь тем именам,
которые заслуживают чести.
И, перед человечеством честна,
достаточно разборчива и грамотна
стирает властно с мрамора она
те имена, что недостойны мрамор*
КОМИССАРЫ
В писательском Доме творчества-
до самой поздней поры
с неколебимой точностью
падают в лузы шары.
Писатели Минска и Киева,
играя весьма остро,
вооруженные киями,
борются за мастерство.
Тяжкую штору отдергиваю,
лбом прижимаюсь к стеклу.
Слышу гудки у Дорохова,
вижу сырую мглу.
Как она быстро сгущается!
Хоть бы одна звезда!
Что-то со мной прощается,
видимо навсегда.
Успокоительно, вяжуще
полная мгла настает.
Небу чего-то важного
явно недостает.
И под гудки встревоженные,
под звон апрельского льда
мокрая и взъерошенная
вылупилась звезда.
В этой туманной полночи
с мглою в неравной борьбе
очень ей надо помощи —
знаю сам по себе.
Чудится или кажется?
Лбом я к стеклу прирос.
Странные тени, покачиваясь,
движутся между берез.
