Настя Карпова,

Настя Карпова

пусть припомнится вам хоть раз!

* * *

Всегда найдется женская рука,

чтобы она, прохладна и легка,

жалея и немножечко любя,

как брата, успокоила тебя.

Всегда найдется женское плечо,

чтобы в него дышал ты горячо,

припав к нему беспутной головой,

ему доверив сон мятежный свой.

Всегда найдутся женские глаза,

чтобы они, всю боль твою глуша,

а если и не всю, то часть ее,

увидели страдание твое.

Но есть такая женская рука,

которая особенно сладка,

когда она измученного лба

касается, как вечность и судьба.

Но есть такое женское плечо,

которое неведомо за что

не на ночь, а навек тебе дано,

и это понял ты давным-давно.

Но есть такие женские глаза,

которые глядят всегда грустя,

и это до последних твоих дней

глаза любви и совести твоей.

А ты живешь себе же вопреки,

и мало тебе только той руки,

того плеча и тех священных глаз...

Ты предавал их в жизни столько раз!

И вот оно — возмездье — настает.

«Предатель!» — дождь тебя наотмашь бьет.

«Предатель!» — ветки хлещут по лицу.

«Предатель!» — эхо слышится в лесу.

Ты мечешься, ты мучишься, грустишь.

Ты сам себе все это не простишь.

И только та прозрачная рука

простит, хотя обида и тяжка,

и только то усталое плечо

простит сейчас, да и простит еще,

и только те печальные глаза

простят все то, чего прощать нельзя...

* * *

Я не сдаюсь, но все-таки сдаю.

Я в руки брать перо перестаю,

и на мои усталые уста

пугающе нисходит немота.

Но вижу я, как с болью и тоской,

полны неизреченности людской,

дрожат на стенах комнаты моей

магические контуры ветвей.

Но слышу я, улегшийся в постель,

как что-то хочет сообщить метель

и как трамваи в шуме снеговом

звенят печально — каждый о своем.

Пытаются шептать клочки афиш.

Пытается кричать железо крыш,

и в трубах петь пытается вода,

и так мычат бессильно провода.

И люди тоже, если плохо им,

не могут рассказать всего другим.

Наедине с собой они молчат

или вот так же горестно мычат...

И мне не зря не спится в эту ночь.

Я — для того, чтобы им всем помочь!

Я должен быть по долгу и любви

деревьями, трамваями, людьми!

И вот я снова за столом моим.

Я — как возможность высказаться им.

А высказать других, о них скорбя,

и есть возможность высказать себя.

* * * *

Взгляни на снег — какой он труженик!

Он все засыпал увлеченно.

Внутри пушистых белых трубочек

чуть провода поют о чем-то.

Темнеют лишь тропинок жилочки.

И ты примеру снега следуй

и, не жалея ни снежиночки,

засыпь стихами все, как снегом.

Без преждевременного таянья,

ты освещай собой окрестность,

и все ростки, до срока тайные,

тобой укрытые, окрепнут.

И пусть, как снег, сойдешь со временем,

они, вытягиваясь, встанут

и, как сыны, благословением

тебя, сошедшего, помянут...

*

* * *

Гавана, мне не спится, а тебе?

Гавана ничего не отвечает

и, как цветок, звезду в окне качает

на царственном невидимом стебле.

Я выхожу. О, сколько тишины!

И, как нигде, на Кубе это странно.

Гавана спит. Гавана видит сны.

Какие сны, — ты расскажи, Гавана!

Спит каменщик. Он строит и во сне.

И этой ночью, дымчатой и звездной,

сон его пахнет глиною, известкой, 4

и гордо, словно каменщику, мне.

Спит мальчик. Он в сентябрь перенесен,

и сон его чуть горьковато пахнет

мерцающей, как ночь Гаваны, партой

в той школе, где учиться будет он.

Совсем ребенок, худощав и быстр,

делами и раздумьями он полон.

Он помнит — есть враги у Кубы, — помнит,

и мальчик озабочен, как министр.

Спит молодой министр. С дороги он.

Он и во сне не может быть усталым.

Сон его пахнет нефтью и металлом,

и я благословляю этот сон.

В окне залив туманно серебрист.

Под шелест Мексиканского залива,

сняв револьвер, спокойно и счастливо,

как мальчик, улыбается министр.

И, волосы дурманные рассыпав,

ресницами прикрыв дурманный взгляд,

спит женщина кубинская — Росита.

Муж — в Эскамбрайе. Муж ее — солдат.

Идет патруль тропинкою глубинной.

Во сне Росите виден этот путь.

Сон ее пахнет, как ее любимый, —

чуть табаком и порохом чуть-чуть.

Как пахнут сны! Боями — сны солдат.

Сны рыбаков — креветками и ветром.

О, если бы все сны людей собрать,

то это все и будет нашим веком!

Но знаю я, что беззащитны сны.

Всегда необходима снам охрана.

Ты понимаешь это все, Гавана,

и сны твои тобой защищены.

У зданья телевиденья мешки,

набитые песком (на всякий случай),

и с твердостью, суровой и могучей,

стучат по тротуару башмаки.

Они стучат упрямо там и тут.

По улицам, где зноем дышат пальмы,

с оружием в зеленых куртках парни

вдоль снов Гаваны бережно идут.

И те шаги звучат в душе моей,

как некогда (о, время — не преграда^}

шаги красногвардейских патрулей

на улицах ночного Петрограда...

9 Е. Евтушенко

«ИНТЕРНАЦИОНАЛ»

В тенистом Тринидаде,

кубинском городке,

чуть пальмы трепетали

на легком ветерке.

Печально и прилежно,

невысказанно мудр,

тянул свою тележку

философ улиц — мул.

А в комнатенке тесной,

приятственно сопя,

брил парикмахер местный

бесплатно сам себя.

В церквушке было тихо.

Дымилась полумгла,

и в колоколе птица

гнездо себе вила.

Но в этом воцареньи

тишайшей тишины

звучало: «Венсеремос!»

с облупленной стены.

Средь переулков пестрых

я незаметен был.

Из чашечки с наперсток

я черный кофе пил.

И вдруг — волос колечки,