В комнату к себе бабушка вообще никого не пускала, но один раз, когда Валька собирал для школы старые газеты и журналы, она вдруг сказала:

— Ты бы, милок, и ко мне зашёл. Я тут давно кой-что повыкинуть собираюсь. Вот и поможешь, кстати.

Так впервые в жизни — а прожил он в этой квартире ровно одиннадцать лет — Валька вошёл в комнату бабушки Праксы.

Удивительная это была комната! Валька жил в большом светлом доме. Его мама всегда чисто мыла окна и широко раздвигала занавески, чтобы открыть дорогу солнцу. А у бабушки Праксы в комнате с утра стоял вечер.

И это не только потому, что бабушке, наверно, трудно протирать стёкла. Стёкол Валька вовсе не увидел: они были затянуты марлей, наглухо загорожены цветочными горшками, стоявшими один на одном, а цветы в горшках отчего-то показались Вальке печальными-печальными.

Мебели у бабушки Праксы было так много, что её хватило бы на целую квартиру. Может, верно говорили во дворе ребята, что раньше, давным-давно, бабушка Пракса была хозяйкой большого дома. Но теперь из-за этой мебели комната её казалась поделённой на закоулочки. А на стенах и особенно в одном углу висело много почерневших старинных портретов, Валька догадался, что это — иконы, изображения бога и разных святых. Он такие видел в деревне.

Но что изумило Вальку, так это пузырьки! Мутные, запылённые, они теснились во множестве на обоих подоконниках. Наверно, по этим пузырькам можно было узнать про все бабушкины болезни за многие годы.

— Бабушка, — сказал Валька, — их все, что ли, повыкидывать?

Бабушка Пракса вздохнула, погремела пузырьками, для чего-то поглядела один из них на просвет и сказала:

— Ладно, я уж лучше сама как-нибудь… Вон там пакеты лежат на полке. Возьми… немножко.

Валька посмотрел на груду измятых бумажных пакетов, тоже, видно, скопившихся за долгое время, и спросил неуверенно:

— А сколько можно взять?

— Ну сколько тебе совесть позволит? С десяток, пожалуй, возьми.

Совесть позволила бы Вальке забрать все. Ведь это какая гора бумаги! Но он только вздохнул и честно отобрал десять самых больших и самых рваных пакетов. Потом Валька невольно обшарил взглядом комнату и заметил на кресле большую растрёпанную книгу. Он вытянул шею, чтобы разглядеть получше обложку, но бабушка Пракса вдруг рассердилась:

— Чего во все стороны вылупаешься? А книгу эту после почитать приходи. Она в самый раз для таких писана, для малолеток.

Бабушка бережно взяла книгу с кресла, протёрла фартуком и положила на стол.

Спустя месяц, в каникулы, Валька вспомнил об этом приглашении и снова постучался в комнату бабушки Праксы.

Нельзя сказать, что ему совсем нечего было читать, но свои книги он давно уже помнил наизусть, а со школьным библиотекарем — Ниной Васильевной — у него были сложные отношения. Нина Васильевна, замечая, с какой быстротой Валька возвращает книги, всякий раз устраивала ему настоящий экзамен и каждую новую книгу вручала со словами:

— Главное, читай вдумчиво, неторопливо, не будь верхоглядом.

Помня этот совет, Валька теперь нарочно держал два-три лишних дня прочитанную уже книгу. В один из таких мучительных дней он и постучался к бабушке Праксе.

— Красавчик мой! — умилилась бабушка Пракса. — За книжечкой пришёл, не забыл, душа голубиная. Садись, читай, узнавай истину.

Валька понял, что читать эту книгу можно лишь не выходя из комнаты, и послушно устроился в круглом, покрытом старой клетчатой шалью кресле, которое со стоном и покряхтыванием сразу осело под ним.

Книга была совсем старинной. Её порыжевшие странички обтрепались и давно рассыпались. На оторванной блестящей обложке босой человек, подняв руку, деловито шагал куда-то по облакам, похожим на клочья взбитого белка.

— В моё время святые книги от детей не прятали, — бормотала бабушка Пракса. — В моё время по им в гимназии учили…

Вальке недосуг было выяснять, что такое «своё» и «чужое» время и отчего живой человек может думать, будто он живёт не в своём времени. Валька торопливо и жадно разглядывал картинки, перелистывал потрёпанные страницы.

Книга читалась как любопытная и не совсем понятная сказка. Прошёл, может, час, а может, и больше, и что-то стало тревожить Вальку в этой сказке. Бабушка Пракса, осторожно звякая ложками, мыла в миске посуду.

— Бабушка, — растерянно сказал Валька, — а этот, как его… которого братья в рабство продали…

— Пресвятой Иосиф, — с умилением подсказала бабушка и осторожно утёрла губы уголочком платка, точно сладкого попробовала.

— Ну да, Иосиф, — повторил Валька. — Он же просто ябеда был. И вредина.

— Погоди, ты что это мелешь? — всполошилась бабушка. — Ты откуда такое взял?

— Да отсюда же, — сказал Валька. — Из книжки этой. Братья, значит, работали, скот пасли, отцу помогали. А он у отца любимчик был. За ябедничество. Они рваные ходили, а ему отец за ябедничество красивое платье купил. Он и давай хвалиться! Так кто хошь разозлится.

— Не рассуждай! — строго перебила бабушка. — Не умствуй! Тут всё на веру надо принимать.

— Так что же, — спросил Валька чуть не плача, — выходит, значит, он хороший был?

— Хороший, — твёрдо ответила бабушка Пракса и перекрестилась. — Святой жизни человек.

— Да какой же он, бабушка, хороший, — плачущим голосом стал доказывать Валька. — Братья потом голодные были, пришли в тот город, где он помощником царя стал. Они поскорей еды купили и обратно пошли, дома-то ведь тоже все с голоду умирают. А он им разные вещи подложил, будто они воры. Сам подложил и сам за ними слуг вдогонку послал. Хорошо, да? Хорошо?

— Не умствуй! — ещё строже повторила бабушка. — На веру, говорю, принимай.

Но Валька никак не мог принять на веру, что ябедничать — это хорошо, что можно обижать человека, которому и без того трудно.

У него уже давно, ещё с детского сада, сложились определённые взгляды на вещи, и эти взгляды он решительно отстаивал.

— А отец его, Иаков этот, он смолоду не лучше был. Старший брат — Исав — пришёл с работы, устал, голодный, а он чечевичную похлёбку ест. Брат попросил, устал же, а он говорит: «Дам, если мне уступишь, чтобы я во всём старшим был, во всём над тобой командовал». Родного брата накормить пожалел…

— Ах ты… Ну, гляди, в старые времена, — пригрозила бабушка Пракса, — тебя живого бы на костре сожгли.

— А за что? — испугался Валька. — Чего я делаю?

— За речи твои, еретик окаянный, за поганый твой язык, прости, господи, моё прегрешение.

— Я б не дался, — сказал Валька.

— Руки-ноги верёвками скрутят — дашься, никуда не денешься.

— Права не имеют! — уверенно заявил Валька, и на душе у него стало вдруг очень хорошо от того, что никто не имеет права скрутить ему руки и ноги, запретить думать и говорить. Но тут же он почувствовал, что, будь перед ним сейчас пылающий костёр и палачи в чёрных рясах, которые жгли когда-то за смелые слова и мысли хороших людей, он всё равно бы не струсил, а доказывал свою правду. И если бы понадобилось, вступил в самый настоящий бой, как те ребята-герои, чьи портреты висят у них в школе. Он вовсе не подшучивал над бабушкой Праксой, но искренне удивлялся, почему она не понимает таких простых вещей.

— Вот у нас в классе один Игоряшка учится, — сказал он. — Его все ребята Игоряшка-ябеда зовут. А он, выходит, Игоряшка-святой, да?

Но бабушка, отняв книгу, уже выталкивала Вальку за дверь.

— Ступай, ступай, больно все грамотны стали. Ступай, еретик окаянный! Господи, и меня, старуху, в грех ввёл, браниться заставил.

Сбегая по лестнице со второго этажа, Валька вспомнил, как их сосед по двору, Павел Иванович, рассердившись однажды на бабушку Праксу, сказал ей, что, сколько бы она ни молилась, ей всё равно до конца жизни не замолить своих грехов. И Вальке стало совестно, что из-за него у бабушки прибавился ещё один грех…