Когда Дан, Ника и Дор вышли на одну из наружных лестниц, они увидели в тусклом свете редких лампочек огромную толпу.
– Что они тут делают? – удивилась Ника.
– Слушают, – объяснил Дор. – Зал слишком мал, туда попала лишь часть желающих.
– Неужели тут слышно?
– Да. Конечно, не так, как в зале, но слышно. Почти на пятьсот шагов. Это единственный такой зал в Бакнии, его строил тоже старый Расти. В те времена искусство поэтов не имело соперников, театр, музыка, лишенная слов, были еще малоизвестны, и на концерты поэтов собиралось невиданное количество слушателей.
– Так у вас все поэты поют? – поразилась Ника. – Но Поэт тоже иногда просто читал стихи.
– Это новые веяния. Совсем новые, их существование измеряется жизнью одного-двух поколений.
Они были еще высоко над землей, когда на нижней лестнице появился Поэт, и вся округа взорвалась аплодисментами. Когда же он спустился вниз, к нему подошла девушка в светлом платье и протянула длинную гибкую ветку с темными листьями, покрытую мелкими белыми цветами. За ней еще и еще, когда Дан с Никой и Дором пробрались к нему, в руках его была уже целая охапка, увидев их, он обрадованно улыбнулся и отдал цветы Нике. Лицо у него было усталое и счастливое. Когда он протянул букет Нике, Дан внутренне напрягся… и вдруг вспомнил, что за два часа Поэт не прочел и не спел ни одной строчки о любви. Его песни были о чем угодно – о деревенском учителе, о покалеченном солдате, о войне, о дружбе, о тоске, о скитаниях, о разобщенности, о единстве – о чем угодно, только не о любви. И странно успокоенный этим Дан даже не отреагировал на вопрос «тебе понравилось?», адресованный Нике – не им, а ей одной…
Ника не успела ответить.
– Ты был неподражаем. – Твердый насмешливый голос прозвучал за спиной Поэта. Тот стремительно обернулся.
– Маран!
– Да, дорогой друг.
– Ты был в зале?
– А ты на это не рассчитывал?
Поэт пожал плечами.
– Я не выбирал слушателей. Я пою для всех.
– Очень благородно с твоей стороны. Если б ты еще испрашивал разрешение государства выступать в зале, который ему принадлежит…
– Мне помнится, совсем недавно Изий заявил во время какой-то речи, что государству не нужно подобное старье, государству нужен гигантский земельный участок, который занят под эту, видите ли, рухлядь…
– Это еще не значит, что ты можешь использовать зал для собственных нужд.
– Каких собственных нужд, гражданин начальник спецотдела? Останови любого и спроси… впрочем, ты это и так прекрасно знаешь… Никто из тех, кто пришел сюда сегодня, вообще никто из тех, кто когда-либо приходил на мои вечера, не платил ни монетки. Я пою бесплатно.
– Это мне известно. Я не об этом.
– О чем же?
– О политических демонстрациях.
– Ты имеешь в виду мою песню памяти Расти?
– Разве ты знаешь за собой только это?
– Я не знаю за собой ничего, противоречащего чести и совести.
– Я тебя предупредил, Поэт.
– Благодарю за предупредительность, Маран.
– Ладно… – Маран вдруг изменил тон. – Все это частности. У меня есть предложение – посидеть за чашкой тийну.
– С тобой?
– Да, со мной. Или вы боитесь? Вы же видите, я один.
– Кто тебя знает, один ты или?.. – пробормотал Дор.
– Даю слово.
– Слово Марана?
– Слово Марана не хуже любого другого. Что, Поэт, не так?
– Возможно, так, – медленно сказал тот, – а возможно, и не так. Прошло слишком много лет с тех пор, когда я поручился бы за крепость твоего слова, Маран.
– Не веришь слову, так поверь здравому смыслу. Разве ты собираешься прятаться? Разве я не смогу найти тебя, где б ты ни спрятался, приди тебе такая фантазия в голову? Разве я не могу разыскать любого из вас в отдельности или всех вместе в ту минуту, когда мне это понадобится?
– Идем, – решительно сказал Поэт. – Идем.
– Это еще что за водичка! – сказал Маран, пренебрежительно отодвинув в сторону посудину с таной. – Выпьем лучше по чашечке тийну.
– А закон? – полюбопытствовал Поэт.
– Закон?.. Эй, приятель, дай нам несколько пустых чашек! Шевелись! – Маран вытащил из заднего кармана поношенных брюк плоскую флягу, отвинтил колпачок, налил темной, остро пахнущей тийну в четыре чашки, вопросительно посмотрел на Нику – та отрицательно качнула головой, снова завинтил колпачок и демонстративно положил флягу на стол. – Неужели тебя беспокоят подобные пустяки? По-моему, в своде нет ни одного закона, который бы ты не нарушил.
– Ошибаешься, – насмешливо сощурился Поэт. – Я никого не убил, не ограбил, не изнасиловал.
– Верно. Но ты вполне можешь кончить, как убийца.
– Могу. Как убийца, либо как Мастер или… Рон Лев.
– Что ты хочешь этим сказать? – спросил Маран после еле заметной паузы. – Рон Лев умер от рук убийц.
– Так и я могу умереть от рук убийц, это ведь не исключено.
– Ты играешь с огнем, Поэт.
– Не будь банальным, Маран, тебе это не идет.
– Неужели ты не понимаешь, что государство может раздавить тебя одним щелчком?
– Почему же оно этого не делает?
– Потому что мы росли с тобой вместе. Потому что ты дрался рядом со мной, когда соседские мальчишки обзывали меня гнусными словами только из-за того, что мой отец повесился, оставшись без работы. Потому что меня кормили, поили и одевали твои родители. Потому что мы бегали вдвоем со своими детскими стишками к Вену Лесу, который тогда еще не был Мастером…
– Он был Мастером всегда.
– Да, он был Мастером всегда, но тогда у него было еще и имя…
– Верно, тогда у него было имя, но скажи, Маран, когда хоронили его уже ставшее безымянным тело, где был ты? Я-то знаю, где был я. Я стоял у гроба, потом у могилы, потом плакал у дверей его дома, а вот где был ты, Маран?
– Мы воевали за идеи Перелома с оружием в руках, а Мастер…
– Не напускай тумана, Маран, ты не на трибуне. Конечно же, ты великий воитель… вроде твоего приятеля Изия!.. но уж в тот-то день я, к счастью, был рядом с тобой. – Он поставил чашку и повернулся к Дану и Нике. – Мы выпустили десяток пуль в стены Крепости и, клянусь, могли бы палить по ним до скончания века, если б несколько доблестных гвардейцев не открыли нам ворота. – Это «доблестных» прозвучало в его исполнении, как ругательство. – Когда мы ворвались в Крепость, оказалось, что нас тысяч пять-шесть, а защитников ее две-три сотни, и то, большинство бросило оружие сразу, отстреливалось каких-нибудь пятьдесят-шестьдесят человек на подступах к Центральному зданию, половина их была убита на месте, а остальные сдались через пару минут, после того, как покончил с собой император. Знаете, как это было? Он вышел на балкон, приблизился к перилам и сказал: «Не стреляйте друг в друга, вот кровь, которой вы жаждали»… И представьте себе, все замерли, ни одного выстрела! Тогда он улыбнулся, мол, ладно, я вам помогу, и выстрелил себе в сердце.
– Что тебе очень понравилось, – сказал Маран без вызова, просто констатируя факт.
– Да. Это была красивая смерть. Не знаю, как он жил, но умер он красиво. И что удивительно, тысячи человек ворвались туда, чтобы расправиться с ним, и ни один не посмел… Впрочем, я полагаю, что, очухавшись, его пристрелили бы доблестные гвардейцы, деваться-то им было уже некуда…
– Интересно, за что ты взъелся на гвардейцев? Если б не они, мы бы действительно палили в стены до скончания века.
– Я не люблю предателей, Маран. Ни в своем стане, ни в чужом.
– Однако тогда ты смотрел на вещи иначе и о гвардейцах, помнится, отозвался не столь сурово.
– Я был молод и глуп. Но мы отвлеклись. Так вот, Мастер выступал не против идей, а против крови и насилия. И уж кто-кто, а ты прекрасно знаешь, что он был человеком благородным и чистым, может быть, самым благородным и чистым человеком в нашей стране. И не пришел ты его хоронить, потому что боялся за свою репутацию. Или хуже того, карьеру. Вот тогда и разошлись наши пути, Маран.
– Я выбрал путь, по которому меня вели совесть и долг.