Мы вспомнили сад Рёандзи, в котором, как ни стань, видны только четырнадцать камней из пятнадцати. Все может увидеть только человек, достигший просветления. А ещё, подумала я, пятнадцатый камень. Быть пятнадцатым камнем наверняка означает просветление, бельведер и отличные фотографии.
Стать невидимым – это не только вопрос выбора правильного места, но и поведения. Когда ты всего лишь письмо, лучше прятаться на самом видном месте, утверждал По. Но если необходимо быть активным наблюдателем, всё несколько сложней. Помню, однажды я решила спрятаться в группе из дюжины человек. Казалось, это просто: одеваться понезаметней, не форсировать сексуальность и привлекательность, не высказываться слишком ярко, тихо приходить и уходить. Я была уверена, что я просто тень или, в крайнем случае, молчаливая куча мусора, которая там и сям сливается с пейзажем. Мне потом рассказали, что такое поведение выглядело нарочито загадочным, немного смешным, каким угодно – но не маскировочным. Возможно, всё дело во внутренней сосредоточенности на себе, которая делает человека непрозрачным.
Есть ещё способ остаться неузнанным, когда тебя уже видят. Известный приём – ограбление голым. Да, заметят все, но на лицо никто не посмотрит. Но это пример отвлечения внимания, а не рассеивания его. Кроме того, в толпе, где каждый третий идёт с мобильником в руке, от фиксирования на камеру точно не спасёт ни полная нагота, ни декольте, набитое сиськами.
В фэйсбуке я увидела очередное интервью БГ, они все примерно одинаковые – спрашивающий всегда выглядит дураком, а БГ усколь-зает, даже оттуда, где можно бы и задержаться; постепенно понимаешь, что это его выбор не более, чем выбор ртути – перетекать. Безусловно, он пишет свои тексты, находясь в наилучшей точке для фотографирования, бельведера и пятнадцатого камня; будучи письмом на столе, бриллиантом в стакане с водой и кучей мусора в пейзаже. Поэтому самым интересным мне показалось не интервью, а фраза одного комментатора к этой записи: нельзя всю жизнь делать вид, что тебя нет.
Не моё ли это стремление жить, не отсвечивая – ни эмоциями, ни обещаниями, ни принципами. В идеале хотелось бы не увидеть себя даже в зеркале. Кажется, чем неопределенней твои внешние проявления, тем кристальней внутреннее состояние. По факту же выходит, что ты либо скользкий плут, либо загадочная дура.
Я так и не сформулировала, в чём состоит правильная маскировка, если обойтись без гладкой дзеновской гальки во рту, как обозначить это практическими словами и по пунктам. Потому что стать прозрачным и прекратить внутренний монолог, это не ответ. Что надеть, как раскраситься, где ходить, как перевести теорию в действие? – неизвестно. Поэтому я тихо засунула ноги в сандалики и встала, собираясь уйти. Когда хозяин кабинета вышел из-за стола, чтобы меня проводить, я увидела, что он босиком.
Март пробивается остроносыми крокусами сквозь асфальт, наступает женщинам на пятки, выбивая из-под ног каблучки, раздувает полы пальто и щекочет бока прохладными руками – а кто это у нас такой толстенький, кто это у нас кругленький такой? У немцев есть специальное слово, не очень обидное – Winterspeck, винтершпек, зимнее сало. Прозрачный жирок, наращённый для тепла, который просто обязан растаять с первым весенним солнцем, но отчего-то не тает. То, что мы, женщины, называем «косметическими килограммами» и убеждаем себя, что мужчины их не замечают. Так вот, у меня плохая новость.
Нет, не каждый, но есть мужчины, которые замечают всё. Давным-давно у меня был возлюбленный, прекрасный, как сама любовь, как солнце, луна и звёзды в одном флаконе – есть винтажные духи у Лагерфельда, Sun Moon Stars, в синем непрозрачном стекле, – вот такой же. Он очень следил за своим телом, и мускулы его пели, как струны. И, как нота сердца этих духов, был он в глубине души немного нарцисс и орхидея, – красивый и слишком внимательный к своему отражению. Бицепсы, трицепсы, дельты и кубики были предметом его серьёзной заботы. Но в базовой ноте его звучали и кедр, и сандал, и цветок апельсина – в том смысле, что стойкость, ум, сила и тонкость в нём тоже присутствовали. Просто он оказался эстетом, чувствительным как к своей, так и к чужой красоте.
И однажды мы шли по летнему приморскому городу, расплавленному от жары, я иногда лила себе на голову воду из бутылочки и мечтала о холодненьком. К счастью, нам попался лоток с мороженым. Он взял фисташковое, а я эскимо с яблочным соком. Некоторое время ели молча, я сосредоточилась на борьбе с энтропией – слизывала капли, пытаясь опередить стремительное таянье фруктового льда и не испачкаться, а он степенно обгрызал свой стаканчик. Справился первым и от нечего делать начал рассказывать:
– В позапрошлом году тоже жарища была, я тогда в Геленджик ездил, сварился совсем. Там с водой перебои начались, принять душ и то получалось не каждый раз.
– А чего тебя туда понесло, говорил же, не нравится Краснодар?
– С тех пор и не нравится. У меня там подружка была. Хорошая. Временами даже думал, что, может, любовь. Мотался к ней несколько раз, она ждала, встречала. Но не на вокзале – я всегда с цветами к женщине прихожу, поэтому договаривались на набережной, я по дороге покупал. И как-то долго не виделись, я месяца два не мог вырваться, она уже плакать по телефону начала, да и сам нервничал. И вот добрался, приехал, цветов купил красных, иду. Сам весь такой, в майке, загорелый, как надо. Вижу её издалека, на обычном месте, и вдруг чувствую, не то что-то. В ней не то. Присмотрелся – а она толстая.
– Что значит толстая, как она за две месяца могла, заболела что ли?
– Не, она до этого на грани была, пухленькая такая, а тут буквально килограммов пять, бока из шорт и выпали. Может, от нервов ела, распустила себя всего-то чуть. Но мне хватило. Тут цветочки и того, опали.
– Чего, развернулся и свалил?!
– Нет, что ты, остался до конца недели, ни слова не сказал, честно старался соответствовать, но потом уехал и больше не вернулся. Не могу я, когда женщина толстая, это сильней меня…
Я как раз собиралась откусить добрую половину эскимо, но притормозила, вздохнула и выкинула остаток в урну.
Он очень смеялся и говорил, что мне это не грозит, но с тех пор всякий раз, когда приносил кусочек торта или предлагал съесть пиццу на двоих, я начинала подозревать, что красавчик решил от меня избавиться. Устав беспокоиться, я избавилась от него первой.
В последний день апреля женщины таинственно поздравляют друг друга со святой Вальпургией, и мне теперь любопытно, чего такого демонического совершили они за эту ночь, кроме того, что свечки жгли и загадочно на них смотрели, втягивая наеденные за зиму щёки, «формулировали желания», а потом прогрызали подшефному мужчине плешь – от тоски. Интересно, что будет на том свете тем, кто сводит с ума домохозяек – и Карлосу, и донье Эстес, и даме Болен, а также ЛаВею, – всем, кто так или иначе употреблял рядом слова «магия» и «женская сила». С другой стороны, кабы не их голод, чем бы мы жили?
Как бы жили, например, те, кто пишет, если бы не врождённая человеческая неприкаянность, сознание собственной чужеродности и «подкинутости» в той семье, среде и вообще в той реальности, в которой приходится быть. Кто тут не бестия, не подменыш, не чужак и не аристократ в изгнании, – что, есть такие, кто ни разу, ни в один из периодов жизни не кормил наше прожорливое на тоску северное небо? От каждого оно берёт по уму: в сообществе на мэйл. ру «Одиночки по жизни» 37 000 участников, тридцать семь тысяч прописью; кто-то заваривает грибы, кто-то делает амулеты, а кто-то просто «отличный от других», – хоть и квасит иногда, как пятничный клерк, но делает это с пониманием и полным сознанием падения, в отличие от. У каждого оно забирает своё, а возвращает всем одно и то же: ничейность, чувство исключительности переживаний и надежду, что однажды всё-таки всех таких же «соберут, как рассыпанную землянику, а потом унесут – на зелёных ладонях – домой».[2] Собственно, ошибаются они только в одном – однажды соберут всех, а не только «отличных», но жить без тайного сознания избранности почти что нечем.
