— Мысли человека постигаются мгновениями, мысль Аллаха бесконечна. — Старик обвис на руке гвардейца. Тот брезгливо сплюнул, осмотрелся, выглядывая, во что бы завернуть смердящее тело, не нашел и, взяв старика под мышку, как куль, пошел следом за Унжу.
— Подойди ближе, — голос был негромкий, почти ласковый, и глаза старой женщины смотрели спокойно, — мои глаза часто болят и плохо видят на расстоянии, но мои уши иногда слышат не хуже твоего кагана.
Маленькая девочка с бритой головой и золочеными руками взяла Унжу за плечо, он прополз на коленях еще несколько метров и оказался совсем близко от трона и от ног Великой Туркан, матери Великого Мухаммед-шаха. Ноги были большие, странные для маленького тела.
— Почему ты сипишь, кипчак?
— Я повредил себе горло веревкой. Я хотел умереть, когда твой сын не поверил мне, а Кадыр-хан забыл про меня. Я прошел разное, ты можешь велеть раздеть меня и увидишь шрамы на моем теле, но я боялся солгать, когда мухи начнут есть мне голову. Потому что так солгали двое до меня.
— Мой сын горяч, а кипчаки отважны, но не всегда умны. Когда кипчаку кажется, что он умен, он порождает только странности в этом мире. Ах, Кадыр-хан, Кадыр-хан… Значит, он так и не видел тебя после семи лет, — она засмеялась.
— Да, Великая…
— Ты должен называть меня полным именем, а если ты напуган и память изменит тебе, ты должен переждать, пока будет говорить девочка. И продолжать вслед за ней.
— Туркан-хатун, Владычица Вселенной, мать Великого, царица всех женщин мира… — девочка говорила необыкновенно странным мелодичным голосом. — Ну? — девочка тронула Унжу за вспотевшее ухо.
— Я был послан к монголам семь лет назад Кадыр-ханом и всегда был верен ему, потому что я кипчак, но был верен твоему сыну, Великому шаху, и тебе, ведь ты тоже кипчакского рода и не можешь не думать об огне, который первой спалит именно нашу землю и выжжет именно наши города. Кому нужна в этом мире земля без кипчаков?! Так мне сказал Кадыр-хан, отправляя меня. И так думал я и прошел путь от раба до тысячника в войске кагана. Я овладел языками и приемами боя, я познал хитрости их лазутчиков и то, как шепот в нашем доме долетает до их ушей. И знаю, как каган может взять ключи от наших ворот. И как каган умеет обрушить небо на землю. — Говорить было легко, слова сами неслись из горла.
Старая женщина, сидящая на троне, который напоминал большое золотое блюдо, внимательно слушала и кивала. Гулям, старший слуга с необыкновенно красивым и умным лицом, тоже слушал и тоже кивал. За троном горели факелы, позади было окно, ветка дерева в цветах скребла по мокрой решетке и, казалось, тоже кивала.
— С тобой говорили из Багдада… люди халифа Насира? — голос вдруг стал сух, не похож на прежний. Лица Гуляма и даже девочки сразу изменились.
— Нет, Великая, меня уже спрашивали об этом, перед тем как поднять на столб. — Унжу сбился и не знал, что говорить.
— Называй меня полным именем…
Девочка быстро заговорила все титулы Великой, и Унжу опять повторил:
— Меня уже спрашивали об этом и потом подняли на столб… — Пот залил лицо и шею Унжу.
Девочка тут же промокнула пот странно пахнущей салфеткой.
— Сначала ты отдохнешь здесь, познав немного радости, потом ненадолго вернешься туда обратно. И со столба признаешься моему великому сыну, мечу Аллаха, что ты был не в Китае, а в Багдаде, что люди халифа Багдадского хотели бы видеть на нашем троне старшего сына Великого Джелал эд-Дина. И чем скорее, тем лучше. Что в Багдаде ты сам видел великого визиря, когда он якобы болел оспой здесь. А уж после люди халифа нарочно нанесли ранки на его лицо. Ты узнаешь многих, кого видел в Багдаде, в том числе людей Джелал эд-Дина. Гулям покажет их тебе из носилок. Тимур-Мелика например…
— Но я никогда не был в Багдаде, Великая, — руки Унжу дрожали, и он, как тогда, у шаха, оперся ими об пол, чтобы унять эту дрожь.
Девочка опять поспешно поправила его, произнесла титулы.
— Ты был в Китае и даже изучил их язык… Помогло это тебе в жизни? — Голос засмеялся. — И хорошо ли будет туркмен Джелал эд-Дин защищать кипчакские степи? Что тебе в нем?!
— Их не надо защищать. — Опять пришло отчаяние. — Надо двинуть армию… двинуть армию и прижать проклятого кагана к невзятым китайским городам и отсечь его от собственных стойбищ… Как хорька от норы… Я не глуп, как ты сказала, я изучал медицину и старые труды… Спроси меня… Если каган повернет своих коней сюда, он поведет уже не только коротконогих монголов. — Унжу заплакал. — Ты сказала, что твои глаза плохо видят на расстоянии, но, поверь мне, он пропитает степь человеческим салом. И зловоние достигнет вечного неба. Я видел, я знаю.
— Солдатам кажется, что они много видят с седла. Так же, как муравью, забравшемуся на травинку, кажется, что он видит мир. Про мои больные глаза дозволено говорить только мне. Но я прощаю тебя. Мой великий сын, Потрясатель Вселенной, любит угадывать и любит, когда его догадки подтверждаются… Ты будешь прощен не позднее первого мороза и получишь тысячу в Хорезме. Ты утомил меня, дальше тобой займется Гулям. Прощай, кипчак.
— Прощай и ты, Великая. — Унжу растер слезы на лице, они смешались с потом и были липкими. — Китайские врачи подвешивают к глазам специальные кристаллы, и человек легче видит…
— Пустяки, — она махнула рукой, слезла с трона-блюда, но не ушла, а коснулась пальцем лба Унжу. — Я же объяснила тебе, что совсем необязательно видеть священный Багдад, чтобы рассказать о нем, — она все держала палец на его лбу. — Векиль обещал тебе легкую смерть, если ты кое-что скажешь моему сыну. Теперь, когда ты скажешь обратное, ты сможешь кое-что обещать векилю. Жизнь тем интереснее, чем с большей горы ты за ней наблюдаешь. Кипчаки же живут в степи…
Унжу кивнул, еще не сознавая, что делает, только чувствуя царственный палец на лбу.
Владычица Вселенной повернулась и, тяжело ступая больными ногами, опираясь скрюченной рукой на бритую голову девочки, пошла куда-то к окну, там был проход, и оттуда возник негр с факелом и большим золотым кольцом в носу. Из-за парчовой занавески за троном Унжу не предполагал, что там есть пространство, вышли семеро лучников и, убирая на ходу длинные гибкие стрелы, двинулись следом за Великой, неслышно ступая в своих желтых верблюжьих сапогах.
Ветка за окном все кивала, кивала под струями дождя.
На плечи Унжу легла крепкая дружеская рука, Гулям был высокий и гибкий, голубоглазый, как Унжу, только волосы не черные, а желтые.
— Ты иноземец? — Унжу было неприятно, что у него заплаканное лицо.
Гулям поцокал языком.
— Мой прежний бог, тот, которого я знал в детстве, — Гулям шел рядом, мягко и любовно сжимая плечо Унжу, — тот мой детский бог сам придумал пробить себе руки вот такими гвоздями, видишь ли, он находил в этом какое-то удовольствие. Ты был интересен Великому, думаю, он и сейчас не утратил этого интереса к тебе, и ты умен… и поэтому можешь так много… Мы здесь следили за твоим возвышением, но ты ведешь себя так странно, даже дико, прости меня… Кстати, Кадыр-хан, пославший тебя к монголам, здесь, в своем дворце, а не в Отраре. Он ничего не сделал, чтобы выручить тебя, и, если ты, конечно, пожелаешь, его вполне можно перечислить среди лиц, которых ты видел в Багдаде.
— Я это сделаю, — кивнул Унжу.
Они вышли в сад, и дождь оглушительно ударил по огромному кожаному зонту, который несли два раба.
Ургенч услышал крик и вой и, схватившись за уши, долго сидел над водой, что-то бормотал и пожимал плечами.
Великая повелительница всех женщин спала, и храп ее вспугнул ночную птицу.
Унжу лежал на низкой мраморной лавке у роскошного бассейна с теплой прозрачной водой.
Два негра медленно втирали в его мышцы душистые масла, голова кружилась, Унжу остро хотелось смерти, и, чтобы преодолеть это желание, он улыбнулся.
Гулям в халате поцокал языком.
