За едой Уоррен снова вернулся к мыслям о современном человеке. «А ведь я вправе и себя считать современным человеком, не так ли? — подумал он. — Мой долг растолковать людям, что жизнь сегодня — это бой, непрерывный, беспощадный, непримиримый. И в этом непрерывном бою я вроде маленького барабанщика. Трам-там-там… Всего лишь маленький барабанщик. Но и маленькие барабанщики нужны».

В сумерках Уоррен опять бродил по палубам, беспокойно высматривая девиц Холл. Но тщетно! Ветер, как и предсказывали на мостике, в самом деле почти улегся, но жуткие, дикие нагромождения зловещих аспидно-серых туч с грязновато-красными клочьями по краям все еще тянулись по небу, навевая мрачные мысли.

На палубах не было ни души. Но, когда Уоррен уже потерял всякую надежду, он неожиданно наткнулся на Мери Холл. Это была та из сестер Холл, которую он так часто целовал, что потерял счет поцелуям. Мери сидела в шезлонге в полном одиночестве, свернувшись клубочком и закутавшись в плащ по самую макушку, так что ее почти не было видно.

— Это ты, Мери? — обрадовался Уоррен. — Я чуть было не прошел мимо.

— А, Уоррен, здравствуй! — откликнулась она, едва взглянув на него. Она, как зачарованная, неотрывно смотрела на океан, над которым уже сгустились сумерки.

— Где это вы весь день пропадали? — спросил Уоррен. — Я вас всюду искал.

Мери взглянула было на него, но тут же опять отвернулась. Ее лицо показалось Уоррену задумчивым, грустным, даже озабоченным.

— Нас, особенно маму, целый день мучила морская болезнь, — не сразу ответила Мери. — Чепуху плетут в проспектах насчет противокренных цистерн. Когда море сильно волнуется, качает и на самых больших судах. — Она немного помолчала, потом грустно добавила: — Вдобавок мы получили плохие вести из дому.

Уоррен вспомнил о телеграмме, которую миссис Холл вчера отправила брату.

— Плохие вести?

— Да, плохие, очень плохие. — Мери вскочила и плотнее завернулась в плащ. Ее знобило. — Я поднялась сюда подышать свежим воздухом, — сказала она. — Но стало слишком холодно. — Она повернулась, чтобы уйти.

— Слушай, Мери, — задержал ее Уоррен. — Ты ведь не откажешь мне в услуге?

Мери кивнула. О, я знаю, чего ты хочешь, казалось, говорила ее чуть приметная улыбка.

— Так вот, будь добра, передай Вайолет мой самый сердечный поклон.

Уоррен увидел, как блеснули ее зубы: Мери смеялась.

— Ах, какое оригинальное поручение! — заявила она.

— Ладно, ладно, Мери, прошу тебя, передай Вайолет мой поклон, — смущенно повторил Уоррен. — Весь день я напрасно ждал, что увижу ее, не забудь сказать ей об этом.

— Спасибо, Уоррен. Я понимаю и все передам. — Мери мелькнула в свете фонаря и исчезла.

Уоррен успокоился. По крайней мере, ему удалось передать привет. Спустя полчаса стюард подал ему письмо. Читая его, Уоррен то краснел, то бледнел — попеременно. Но под конец весь вспыхнул от радости и торжества.

Вайолет писала в свойственном ей беспечном и бесцеремонном тоне. Письмо начиналось с заявления, что Уоррен на поверку оказался негодяем, да, самым отъявленным негодяем, к тому же неисправимым лгуном, который всю жизнь лжет самому себе, сам того не сознавая. Не очень-то приятно было читать о себе такое! Уоррен переминался с ноги на ногу, то и дело поправлял очки и взволнованно посвистывал носом. Ему стало так жарко, что даже спина у него взмокла.

Вайолет продолжала в том же духе. Он поставил ее в такое положение, писала она, в какое не следует ставить женщину, даже если ее ненавидишь. А ведь тогда он ее любил! Или нет? Вайолет возвращалась к тем дням, что они провели в Риме, — ну не чудесные ли были дни? По крайней мере, она чувствовала себя так, словно по мановению волшебной палочки превратилась в прелестный цветок, источавший дивное благоухание: да, именно такой она себя тогда чувствовала; это было какое-то чудо! А он? Что сделал он? Как раз когда она пышно расцвела, он обдал ее ледяной водой, а может, еще чем-либо похуже, вот как мило он с нею поступил!

Уоррен вспыхнул, строчки поплыли перед глазами. Он уже хотел бросить письмо, не дочитав. И все же стал читать дальше.

«Лишь отчаяние, одно отчаяние, — продолжала Вайолет, — толкнуло меня в объятия этого испанца; или ты думаешь, что я вообще приняла бы его всерьез, хоть он и очень мил, если бы не чувствовала себя такой несчастной, такой безнадежно несчастной?» Но теперь она находится в ужасном положении. Выходить ей за Хуана или нет? Она боится, что не сможет на это решиться. Вот в каком мучительном положении она оказалась, и долг Уоррена, как друга, помочь ей найти выход из того положения, в которое он сам ее поставил. «Это будет не так-то легко сделать, ведь я дала Хуану слово, он заставил меня поклясться. К тому же я принадлежала ему (один-единственный раз!)».

Один-единственный раз!.. Уоррен побледнел и почувствовал, что ноги у него подкашиваются.

Она хотела сегодня поговорить с ним, но не смогла, помешала морская болезнь. Завтра, между половиной двенадцатого и двенадцатью, она будет ждать его на корме, в самом конце. «Я знаю, Уоррен, ты придешь».

«Мы получили плохие вести, — писала Вайолет в заключение. — Банк Холла и Уэбстера потерпел финансовый крах и три дня тому назад прекратил платежи. Дядя Чарли сегодня прислал телеграмму. Возможно, у нас нет больше ни цента! Но не это меня тревожит, а лишь то, что сейчас для меня самое важное в жизни: ты! Только ты, хотя нисколько этого не заслуживаешь. Но пусть моя любовь будет вечной местью тебе».

Лицо Уоррена залилось краской, глаза засветились торжеством, он весь пылал.

Уоррен считал себя трезвым человеком, умеющим обуздывать свои чувства, но сейчас он совершенно опьянел от любовных признаний Вайолет. В его ушах вновь зазвучал ее щебечущий голосок. Конечно, он придет, непременно придет, и уж постарается не опоздать!

За обедом он пригласил Филиппа распить с ним бутылку «Форстер Берг» ценой в три доллара! Такой щедрости, такой, можно сказать, расточительности Филипп, большой охотник выпить, за Уорреном раньше не замечал.

— Послушай, Филипп, — сказал Уоррен, наполняя бокалы, — хочу тебя спросить. Предположим, ты любишь девушку, и она тебе признается, что была любовницей другого, — от отчаяния, что ли, — но как бы там ни было, она отдалась другому, впрочем, один-единственный раз. Что бы ты на это сказал?

Филипп, в эту минуту обгладывавший куриную ножку, взглянул на него.

— Я бы сказал, — ответил он язвительно, — великий могол, так я бы начал, великодержавный монгольский князь, всемогущий сатрап, сказал бы я далее, цезарь и бог…

Уоррен расхохотался.

— Хватит, хватит! — прервал он его, затыкая уши. — Ты великолепен, Филипп. Пью за твое здоровье! — И Уоррен заказал еще бутылку «Форстер Берг»! Действительно, сегодня у Филиппа были все основания удивляться Уоррену Принсу!

— Надо немедленно послать телеграмму! — воскликнул он. — Уоррен Принс из «Юниверс пресс», президент общества трезвенников, заказал подряд две бутылки «Форстер Берг»!

— Филипп, брось молоть чепуху, — сказал Уоррен; голова у него шла кругом: он совершенно не выносил вина. — Послушай, что бы ты сказал, — он придвинулся ближе, — если бы Персивел Белл послал меня в Африку, а я в качестве спутницы, секретаря, что ли, взял бы с собой молоденькую девушку? В джунгли! В первобытные леса! В Конго! К водопадам Стэнли, которым, впрочем, далеко до Ниагары!

— «Отлично! — сказал бы я. — Отлично, Уоррен! Наконец-то ты становишься человеком!»

Теперь и Филиппу в свою очередь захотелось выставить бутылочку. Он заказал французское шампанское. События в Барренхилсе постепенно начинали действовать ему на нервы, он просто больше не мог выносить все это!

Прошло несколько часов, прежде чем Кинский наконец оправился от сильнейшего волнения, овладевшего им. Вдобавок морская болезнь свалила его в постель. Только к вечеру, когда качка уменьшилась, к нему опять вернулась способность ясно мыслить. Он поднялся и почувствовал себя намного спокойнее. Сейчас он стыдился своей смешной и жалкой ревности. Правда, она и теперь еще теплилась, но уже не жгла. Новое, удивительное чувство зарождалось в нем, согревая его благодатным теплом. И от этого чувства больно щемило сердце, но в то же время душа исполнялась покоем и счастьем. Прекрасное, доброе чувство, оно возвышало и словно преображало его.