В царском дворце стало все тихо и смирно, и царь добрый человек принялся за обыкновенное дело свое, которое состояло в том, чтобы править подданными, как отец правит детьми, и распространять благоденствие в подвластной ему стране – дело трудное, но святое и приятное! Однако ж у хлебосола редко бывает без гостей – и скоро по отъезде принцев приехал к царю странствующий астролог, гимнософист, маг, халдей в высокой шапке, на которой изображены были луна и звезды, – прожил у него несколько недель – водил за стол прекрасную царевну, как должно учтивому кавалеру – пил и ел по-философски, то есть за пятерых, и беспрестанно говорил об умеренности и воздержании. Царь обходился с ним ласково; расспрашивал его о происшествиях света, о звездах небесных, о рудах подземных, о птицах воздушных и находил удовольствие в беседе его. К чести сего странствующего рыцаря должно сказать, что он имел многие исторические, физические и философические сведения, и сердце человеческое было для него не совсем тарабарскою грамотою– то есть он знал людей и часто угадывал по глазам самые сокровеннейшие их чувства и мысли. В нынешнее время назвали бы его – не знаю, чем; но в тогдашнее называли мудрецом. Правда, что всякий новый век приносит с собою новое понятие о сем слове. Сей мудрец, собравшись наконец ехать от царя доброго человека, сказал ему сии слова: «В благодарность за твою ласку» (и за твой хороший стол, мог бы он примолвить), «открою тебе важную тайну, важную для твоего сердца, царь добрый человек! Ничто не сокрыто от моей мудрости; не сокрыта от нее и душа твоей дочери, прекрасной царевны. Знай, что она любит и хочет скрывать любовь свою. Растение, цветущее во мраке, позябает и лишается красоты своей; любовь есть цвет души. Я не могу сказать более. Прости!» – Он пожал у царя руку, вышел, сел на осла и поехал в иную землю.

Царь добрый человек стоял в изумлении и не знал, что думать о словах мудрецовых: верить ли им или не верить, – как вдруг явилась царевна, поздравила отца своего с добрым утром и спросила, покойно ли спал он в прошедшую ночь? «Очень беспокойно, любезная дочь моя!» – отвечал царь добрый человек. – «Душу мою тревожили разные неприятные сны, из которых один остался в моей памяти. Мне казалось, что я вместе со многими людьми пришел к дикой пещере, в которой смертные узнавали будущее. Всякий из нас желал о чем-нибудь спросить судьбу; всякий по очереди входил в сумрачный грот, освещенный одною лампадою, и писал на стене вопрос – через минуту, на том же месте, огненными буквами изображался ответ. Я хотел знать, скоро ли будут у меня милые внучата? и к ужасу моему увидел сии слова: может быть, никогда. Рука моя дрожала; но я написал еще другие вопросы: Разве у дочери моей каменное сердце? разве она никогда любить не будет? Последовал другой ответ: Она уже любит, но не хочет открыть любви своей и крушится втайне. Тут слезы покатились из глаз моих; тронутое мое сердце излилось в нежных жалобах на тебя, прекрасная царевна! Чем я заслужил такую неискренность, такую недоверенность? Будет ли отец врагом любезной своей дочери? Могу ли противиться сердечному твоему выбору, милая царевна? Не всегда ли желания твои были мне законом? Не бросался ли я на старости лет моих за тою бабочкою, которую ты хвалила? Не собственною ли рукою поливал я те цветочки, которые тебе нравились?« – Тут царевна заплакала, схватила руку отца своего, поцеловала ее с жаром – сказала: батюшка! батюшка! – взглянула ему в глаза и ушла в свой терем.

«Итак, мудрец сказал мне правду?» (размышлял царь добрый человек), «она не могла скрыть своего внутреннего движения. Жестокая! думал ли я… И для чего таить? Для чего было не сказать, который из царевичей пленил ее сердце? Может быть, он не так богат, не так знатен, как другие; но разве мне надобны богатство и знатность? Разве мало у меня серебра и золота? Разве он не будет славен по жене своей? Надобно все узнать». Он ту же минуту решился идти к прекрасной царевне; подошел к дверям ее терема и услышал голос мужчины, который говорил: «Нет, прекрасная царевна! никогда отец твой не согласится признать меня зятем своим!» Сердце родителя сильно затрепетало. Он растворил дверь… Но какое перо опишет теперь его чувства? Что представилось глазам его? Безобразный придворный карла, с горбом напереди, с горбом назади, обнимал царевну, которая, проливая слезы, осыпала его страстными поцелуями! – Царь окаменел. Прекрасная царевна бросилась перед ним на колени и сказала ему твердым голосом: «Родитель мой! умертви меня или отдай за любезного, милого, бесценного карлу! Никогда не буду супругою другого. Душа моя живет его душою, сердце мое – его сердцем. В жизни и в смерти мы неразлучны». – Между тем карла стоял покойно и смотрел на царя с почтением, но без робости. Царь долго был неподвижен и безгласен. Наконец, воскликнув: что я вижу? что слышу? – упал на кресла, и голова его к левому плечу склонилась. Царевна обнимала его колени. Он взглянул на нее так, что прекрасная не могла снести сего взора и потупила глаза в землю. Ты, ты… Голос его перервался. Он посмотрел на карлу – вскочил, хлопнул дверью и ушел.

«Как, как могла прекрасная царевна полюбить горбатого карлу?» – спросит или не спросит читатель. Великий Шекспир говорит, что причина любви бывает без причины: хорошо сказано для поэта! Но психолог тем не удовольствуется и захочет, чтобы мы показали ему, каким образом родилась сия склонность, по-видимому, невероятная. Древние летописи в изъяснение такого нравственного феномена говорят следующее.

Придворный карла был человек отменно умный. Видя, что своенравная Натура произвела его на свет маленьким уродцем и что наружность его очень неприманчива, решился он заменить телесные недостатки душевными красотами – стал учиться с величайшею прилежностию, читал древних и новых авторов и, подобно афинскому ритору Демосфену, ходил на берег моря говорить волнам пышные речи, им сочиняемые. Таким образом, скоро приобрел он сие великое, сие драгоценное искусство, которое покоряет сердца людей и самого нечувствительного человека заставляет плакать и смеяться, – то дарование и то искусство, которым фракийский Орфей пленял и зверей, и птиц, и леса, и камни, и реки, и ветры, – красноречие! Сверх того, он имел приятный голос, играл хорошо на арфе и гитаре, пел трогательные песни своего сочинения и мог прекрасным образом оживлять полотно и бумагу, изображая на них или героев древности, или совершенство красоты женской, или кристальные ручейки, осеняемые высокими ивами и призывающие к сладкой дремоте утомленного пастуха с пастушкою. Скоро слух о достоинствах и талантах чудного карлы разнесся по всему городу и всему государству. Все искали его знакомства: и старые и молодые, и мужчины и женщины – одним словом, умный карла вошел в превеликую моду. Важная услуга, оказанная им отечеству… Но о сем будет говорено в другом месте.

Когда прекрасной царевне было еще не более десяти или двенадцати лет от роду, умный карла ходил к ней в терем сказывать сказки о благодетельных феях и злых волшебниках – под именами первых описывал он святые добродетели, которые делают человека щастливым; под именами последних – гибельные пороки, которые ядовитым дыханием своим превращают цветущую долину жизни в юдоль мрака и смерти. Царевна часто проливала слезы, слушая горестные похождения любезных принцев и принцесс; но радость сияла на прекрасном лице ее, когда они, преодолев наконец многочисленные искушения рока, в объятиях любви наслаждались всею полнотою земного блаженства. Любя повести красноречивого карлы, неприметно полюбила она и повествователя, и проницательные глаза ее открыли в нем самом те трогательные черты милой чувствительности, которые украшали романических его героев. Сердце ее сделало, так сказать, нежную привычку к его сердцу, у которого научилось оно чувствовать. Самая наружность карлы стала ей приятна, ибо сия наружность была в глазах ее образом прекрасной души; и скоро показалось царевне, что тот не может быть красавцем, кто ростом выше двадцати пяти вершков и у кого нет напереди и назади горба. – Что принадлежит до нашего героя, то он, не имея слепого самолюбия, никак не думал, чтобы царевна могла им плениться, а потому и сам был почти равнодушен к ее прелестям, ибо любовь не рождается без надежды. Но когда в минуту живейшей симпатии прекрасная сказала ему: я люблю тебя! – когда вдруг открылось ему поле такого блаженства, о котором он прежде и мечтать не осмеливался, тогда в душе его мгновенно воспылали глубоко таившиеся искры. В восторге бросился он на колени перед царевною и воскликнул в сладостном упоении сердца: ты моя! Правда, что он скоро образумился; вспомнил высокий род ее, вспомнил себя и закрыл руками лицо свое, но царевна поцеловала его и сказала: я твоя или ничья! Девическая робость не позволяла ей открыться родителю в своей страсти.