Но даже если бы это было и не так, все знали, что я — племянник своего дяди, а, следовательно, сын его сестры, стройной негритянки лукуми, что по вечерам танцевала в раю под звездам. На его матери, сестре моей бабки, которая зачала его от отца одного из отцов отечества, внимание не заострялось.

Я сразу понял, что так многое упрощается. А посему всегда называл и продолжаю называть двоюродного брата своей матери дядей. Поэтому, и еще потому, что так я его называл всегда, с самого рождения, потому что его вскормила моя бабка и он всегда заботился о моей матери.

Мой дядя был любимым телохранителем обожаемого Команданте, а, следовательно, истинным правоверным. Моя бабка была уважаемой бабалао, которая легко могла вступать в контакт с оришами, а ее дочь, то есть моя мать, послушной исполнительницей приказов спецслужб, приведших ее в конечном итоге к тому, что она забеременела от ушлого галисийца, у которого денег куры не клюют. С такими предками моя судьба была заранее предначертана. Ах да, я же забыл, сестра моей бабки зачала сына от отца одного из отцов отечества! Итак, я просто призван был к свершению великих дел. И это стало совершенно очевидным благодаря истории с учителем, которого с того памятного дня преследовали сплошные неудачи.

С того дня для меня началась новая жизнь, хотя сперва я и не отдавал себе в этом отчета. Уже в процессе подготовки к моему переходу в другую школу, колледж для избранных учеников, я стал замечать перемены. Весьма важные перемены. Преподаватели стали относиться ко мне с настороженностью, да, в гораздо большей степени с настороженностью, чем с заботой и нежностью, хотя и последнее, разумеется, присутствовало, но было не так заметно; они словно одаряли меня вниманием и лаской вперемешку со страхом, почтением и презрением.

Ощущение, что тебя боятся и презирают, что ты являешься объектом восхищения, но одновременно и ненависти, не могло не вызывать в таком нежном возрасте самые противоречивые чувства. Полагаю, такое может случиться в любом возрасте, но в том, о котором я говорю, это воспринимается наиболее остро. Я стал смотреть на своих преподавателей значительно увереннее и смелее, что не прошло незамеченным. Я быстро стал выделять в преподавательском составе преданных и убежденных сторонников Революции с одной стороны и настроенных критически и враждебно — с другой; а кроме того, равнодушных и смирившихся с действительностью. С первыми я стал вести себя любезно и доброжелательно, всегда был с ними разговорчив и приветлив. В отношениях со вторыми я превращался в проницательного наблюдателя, молчаливого и беспощадного судию их поступков; для этого мне достаточно было ужесточить взгляд, как бы предостерегая их. На третьих я решил не обращать особого внимания.

Больше всего я развлекался со вторыми, хотя общение с первыми тоже доставляло мне определенное удовольствие. На вторых мне было достаточно посмотреть в упор во время урока, чтобы они начинали нервничать и путаться в словах. Первыми я обычно манипулировал с симпатией, не переставая при этом думать, что настанет день, когда я буду выше их, и это непременно случится. Я ведь даже не подозревал тогда, насколько безразличным в конечном итоге окажется для меня все, что связано с Революцией.

С равнодушными же я вел себя очень осмотрительно, был с ними в высшей степени сдержанным. Полное отсутствие энтузиазма, их смиренная холодность обычно приводили меня в замешательство. Они объясняли нам то, что должны были объяснить, но делали это покорно и без какого бы то ни было вдохновения. Они были похожи на гостеприимных хозяев, которые наливают в твой бокал вино, вновь и вновь наполняя его, как этого требует вынужденная вежливость, но не демонстрируя щедрости, на которую ты рассчитывал.

Приблизительно то же самое происходило у меня и с моими сверстниками. Я мог бы получать от них оплеухи, бороться с ними за те немногие сферы влияния, на которые мы могли претендовать. Но на мою долю выпадало лишь боязливое уважение; такое же, какое я наблюдал у своих соседей по дому по отношению к людям, о которых было известно, что они — члены комитетов защиты революции. Эти люди подкарауливали нас повсюду, и в те славные дни моего позднего детства, о которых идет речь, я тоже стал учиться подкарауливать своих товарищей. При этом я никогда не забывал, что любой из них в определенной ситуации может поступить так же, как поступал я, и вытеснить меня с места, которое я занял благодаря классовым привилегиям, привилегиям революционного класса: ведь далеко не у всех были такие дяди, как мой. Революция, любая революция, как правило, не до конца последовательно революционна, и в ее процессе деградирует все, что касается человеческой природы.

Но был среди тех счастливых дней, о которых я вспоминаю с неизменным восторгом, и один печальный, который изменил ход моей жизни. Я узнал, что умер мой отец. Он умер в той далекой стране, которая представала в моем воображении окутанной туманами, скрытой за вечной завесой дождя, отсталой и бескультурной страной галисийцев. И узнал я об этом несколько странным образом. Я пришел домой, а там мама разговаривала с бабушкой.

— Ну, все, помощи больше не будет, — услышал я голос матери.

— Все длится столько, сколько длится, — ответила бабка, помешивая рис с черной фасолью.

— Однако все это время он неплохо себя вел, совсем неплохо.

— Кто? — спросил я, видя их озабоченность.

С той поры, как я вступил на дорогу, ведущую к власти, я чувствовал себя гораздо увереннее и в своей семье. И я полагал, что моему новому самоощущению как нельзя лучше подходит лаконичный способ выражения, особенно в моменты, внушающие определенное беспокойство. К тому же рис с фасолью источал восхитительный аромат, и мне не хотелось тратить время на слова.

— Твой отец, — ответила бабушка.

— Мой отец? А что же, теперь он уже не ведет себя хорошо? — недоверчиво спросил я.

Они переглянулись, однако не удостоили меня ответом, отчего я возмутился и снова спросил, на этот раз слегка раздраженным тоном:

— Так что, теперь он ведет себя по-другому?

— Да нет. Просто его отправили в те места, откуда не возвращаются, — решилась вымолвить мама.

— Куда?

— А как ты думаешь? — вмешалась бабушка. — К своим эллегуа, к духам своих предков, дабы стать одним из них. Твой отец теперь эггум.

— А! — сказал я без особого энтузиазма, не придав ее словам особого значения и не слишком задумываясь над тем, что произошло. Моя же бабка-жрица тем временем готовилась совершить эббо, жертвоприношение новому эллегуа, прося его о поддержке в столь тяжелые времена.

— Он, конечно, далековато, и к тому же он белый, но где-то же его дух витает, и, в конце концов, речь ведь идет о тебе, его сыне, — заметила она, словно требуя от меня помощи и внимания к грядущему ритуалу.

Я покорно согласился присутствовать при акте жертвоприношения. Она зарезала петуха. Именно петуха, а не курицу. Убила его и собрала его кровь в большую глиняную миску, а сверху разложила травы. Потом вылила кровь вместе с травами на ритуальные камни, символизировавшие оришей. Позднее, когда жертвоприношение завершилось и после него прошло несколько часов, на протяжении которых моя мать все время проявляла какое-то тревожное беспокойство, бабка взяла ифу, большое блюдо для гадания, и эйеросум, порошок, который во время гадания насыпают на блюдо, дабы гадалка могла выписывать с помощью острия рога на поверхности этого порошка круги и черточки, прямые и изогнутые линии, которые, собственно, и составляли предсказание. Таким образом она пыталась угадать наличие вокруг моей персоны различных сил, их добрую или злую природу. Так она пыталась предсказать мой ана, предначертанный мне путь; а вместе с ним и авос, тайны, что меня на нем подстерегали, и энис, людей, которые меня там поджидали; узрев последних, она слегка поджала свои мясистые блестящие губы.

Время от времени она говорила омо, и я знал, что она говорит обо мне, о его сыне; затем с силой произносила осого, и я заключал, что ее беспокоит отрицательное влияние, которое может воздействовать на мой жизненный путь. Наконец она сказала: