Имея в виду подобные системы, Налбандян писал в работе «Гегель и его время» (1863): «Что касается меня, я не признаю ни одной из философских систем, а те, кто рабски следует всяким системам, пусть не ждут от меня ничего, кроме насмешки» (5, 459). Это и другие подобные высказывания Налбандяна послужили для некоторых исследователей поводом к тому, чтобы рассматривать армянского мыслителя как сторонника позитивизма (см., например, 11). Однако выступление Налбандяна против спекулятивно-идеалистических философских систем не означает отрицания возможности научной философии. Речь идет не о том, что он не признает философию как науку вообще, а о том, что ни одно из предшествующих философских учений (Канта или Гегеля, Фейербаха или Конта) он не считает научным и приемлемым. В той же работе Налбандян далее уточняет свою позицию: «Мы бросаем перчатку не философии, не познанию вообще, а той его форме, осуждаем то учение, которое выступает как догма» (5, 462). Армянский мыслитель подчеркивает важную роль философии в социальной жизни. Так, он утверждает, что нельзя понять Великую французскую революцию без анализа концепций французских просветителей, отмечая вместе с тем решающее воздействие революции на культуру и философию Франции. До того, как во Франции назрела революция, пишет Налбандян, французские философы многие свои идеи заимствовали из английской философии, сформировавшейся в условиях более прогрессивного социально-политического строя. Но после Великой французской революции роли этих двух стран переменились: ведущую роль стала играть французская материалистическая философия, идеология французского Просвещения. Эти оценки Налбандяна, говорящие о том, что он сознавал значение философии, в корне противоположны позитивистскому подходу.
Чтобы быть научной, философия, пишет он, должна исходить из того, что существуют объективные законы развития природы и общества, которыми необходимо руководствоваться. Такое понимание философии, по убеждению Налбандяна, неизбежно связывает ее с потребностями общества и человека, ставит перед ней в качестве задачи поиск средств их удовлетворения, придает ей боевой характер, превращает в руководство к действию. Философия призвана искать пути к преобразованию социальной действительности. «Найти простой и естественный путь, изыскать истинные человеческие, разумные средства, чтобы человек обрел себе приют, имел хлеб, прикрыл свою наготу, удовлетворил природные потребности, — в этом, — пишет Налбандян, — суть философии» (там же, 460). Хотя Налбандян не был знаком с произведениями К. Маркса, его понимание социальной функции философии, связи ее с общественной практикой по духу своему близко к той трактовке философии, которую дал Маркс. «Теперь философия стала мирской; это неопровержимо доказывается тем, что само философское сознание не только внешним, но и внутренним образом втянуто в водоворот борьбы. Но если конструирование будущего и провозглашение раз навсегда готовых решений для всех грядущих времен не есть наше дело, то тем определеннее мы знаем, что нам нужно совершить в настоящем, — я говорю о беспощадной критике всего существующего, беспощадной в двух смыслах: эта критика не страшится собственных выводов и не отступает перед столкновением с властями предержащими» (1, 1, 379).
Научная философия, говорит Налбандян, возникает не в результате отвлеченного умозрения, а на основе обобщения материала наук о природе и обществе. «…Подлинным источником и прочной основой философии являются всеобщая история и естествознание. Изучай историю, изучай природу, изучай человека, исследуй общество, его законы, явления человеческой жизни, познай ее потребности, средства удовлетворения этих потребностей — и ты станешь философом без признания чьей-либо готовой системы» (5, 461). Если философия не имеет такого основания, значит она является результатом насилия над мыслью и должна быть отогнута, заключает армянский мыслитель.
Излагая свое понимание предмета и задач философии, Налбандян иногда допускает неудачные формулировки, которые могут привести к неверному пониманию его взглядов. Так, например, в работе «Гегель и его время» он пишет: «Философия должна отражать жизнь народа, а эта жизнь на каждом шагу, на каждой своей фазе должна порождать новую точку зрения. Созданные в прошлом системы застряли на одном месте, они уже изжили себя в тот момент, когда их последняя мысль была положена на бумагу» (там же, 459). Было бы слишком поспешным делать отсюда вывод о релятивизме Налбандяна, о его негативном отношении к философским системам прошлого. Эту формулировку необходимо рассматривать в контексте всей работы, в связи с ее основными идеями. Прежде всего здесь имеются в виду главным образом социально-политические учения. Прав ли Налбандян, когда утверждает, что социальнополитические учения Канта, Гегеля, Руссо, Сен-Симона уже изжили себя? По-видимому, да. Он понимает, что социально-политические учения и идеи, прогрессивные для своего времени, на другой фазе развития перестают быть таковыми. Один и тот же народ на разных этапах своего социально-политического развития объективно имеет разные потребности и разные задачи. «Философия данного народа даже для того же самого народа, — отмечает он, — не может быть истиной на все времена, ибо время идет вперед…» (там же, 458). Следует также учесть, что до марксизма не было создано ни одного социально-политического учения, которое можно было бы принять целиком как научную систему.
Далее Налбандян, критикуя философские системы прошлого, отнюдь не утверждал, что не может быть особой философской науки, основные положения которой имели бы всеобщее значение, — он утверждает лишь, что не может быть философа, учение которого могло бы претендовать на такое значение, а это не одно и то же. Но и при оценке творчества отдельных философов Налбандян отнюдь не впадает в релятивизм и не выказывает негативного отношения к философскому наследию. Он признает, что в учениях Декарта, Локка, Гегеля содержатся истины, имеющие всеобщее значение.
В отличие от позитивистов Налбандян, подвергая критике философское учение Гегеля, постоянно подчеркивает, что кроме идеалистической, порочной системы, которую следует отбросить, в нем имеется и нечто положительное, что ценнее всей его системы, и это положительное содержание следует принять и сохранить. В отрицании гегелевской философии Налбандян ближе к Чернышевскому, чем к Фейербаху. При этом в оценке Гегеля он не только следует за Чернышевским, но и дает глубокий самостоятельный анализ некоторых положений гегелевской философии. Усвоив ряд важных положений диалектики Гегеля, Налбандян материалистически переосмыслил их и применял при анализе социально-экономических вопросов.
Высокую оценку Налбандян дает принципу методологического сомнения Декарта, хотя он и отвергает картезианский дуализм. Приводя мысль Декарта о том, что лучший путь к истине заключается в том, чтобы отвергнуть все до сих пор усвоенное исследователем, он замечает: «Это очень глубокая, почти бессмертная мысль, ибо, если то, что было отвергнуто, было абсолютной истиной, исследователь в своем исследовании сам обнаружит эту истину и невозможно, чтобы не обнаружил…» (там же, 459).
В философских учениях, считает Налбандян, необходимо отделять объективное от субъективного. «…Если дважды два — четыре как для Ж. Ж. Руссо, так и для нас, в этом случае мы еще не становимся последователями Ж. Ж. Руссо, а лишь последователями истины; истина же не является собственностью одного человека…» (там же, 364). Истину, объективное надо взять, развить, а субъективное отбросить. Отрицание заслуг философов прошлого Налбандян считает не только антинаучным, но и безнравственным. Он полагает, что, хотя отрицание в развитии науки и философии неизбежно, оно должно быть диалектическим, т. е. включать в себя то положительное, что угадано, схвачено в этих системах. Налбандян требует исторического подхода к развитию философии. Надо изучать философские системы прошлого, чтобы усвоить содержащиеся в них «относительно абсолютные» истины, включить их в сумму человеческих знаний, а также для того, чтобы провести параллель между достижениями современной науки и знаниями, достигнутыми в прошлом, выявить и исследовать, как постепенно расширяется круг человеческих знаний. «Отдельные их (философских систем прошлого. — А. X.) положения, которые близки к идее аболютной истины, достойны того, чтобы человек освоил и выяснил их для себя, — они оттачивают и пробуждают его познавательные способности. В них есть положения, которые, являясь отражением самой природы, обладают во много раз большей прочностью и основательностью, нежели все эти… системы…» (там же, 461–462).
