В Москву ехали отовсюду - из Архангельска, из Мурманска, из Одессы, из Ленинграда. Лишь из Читы никаких телеграмм не было.
В кают-компании и в кубрике только и разговаривали, что о предстоящей перекличке. Другие темы отошли на второй план.
- Нет, ты только подумай, - проникновенно говорил Алферов, ~ подойдут к микрофону моя супруга и дети, и весь мир их будет слушать. Весь мир, а?..
И он осведомлялся:
- Вы, капитан, человек бывалый, в разных морях плавали. Как там, на Цейлоне или на Филиппинах, хорошо слышно наш «Коминтерн»?
Я отвечал утвердительно, и лицо механика расплывалось в счастливой улыбке.
В последний числах декабря у механиков было особенно много работы: предохраняя от ржавчины подшипники, они «вручную» проворачивали гребной вал машины. Для этой цели служит небольшая ручная машинка с целой системой зубчатых колес. Крутить ручку машинки не так уж трудно. Раздражает и утомляет медлительность самою процесса: за день упорного труда удается повернуть вал всего на четверть оборота.
Было много работы и у остальных членов экипажа. Буторин и Гаманков в третий раз принялись плести трос для глубоководных измерений, - уже два раза сработанный ими линь обрывался и тонул на дне океана. Буйницкий обрабатывал магнитные наблюдения и спал не больше четырех часов в сутки. Андрей Георгиевич со своими помощниками брал одну гидрологическую станцию за другой. Мегер хлопотал в камбузе, готовясь к новогоднему банкету.
Одним словом, все мы были заняты, что называется, по горло. И все-таки на этот раз нам казалось, что время тянется очень медленно.
Наконец долгожданное 30 декабря наступило. За полчаса до начала радиоразговора все, против обыкновения, разошлись, по своим каютам, На этот раз каждый решил послушать радио в одиночку, - хотелось создать иллюзию интимной беседы с родными и, хотя бы мысленно, побыть наедине с дорогими сердцу людьми.
Я подвинул репродуктор поближе к койке, лег и зажмурил глаза...
В 19 часов 30 минут из громкоговорителя послышалось знакомое обращение диктора: «Внимание, внимание, говорит Москва...» Речь поэта Гусева, теплое выступление Героя Советского Союза Мазурука и вдруг - чей-то взволнованный женский голос:
«Дорогой, родной Костя!..»
Я вздрогнул. Ведь это ко мне, только ко мне одному из миллионов людей, сидящих сейчас у приемников, обращены эти слова! Радио изменило голос, и было очень досадно, что я не сразу узнал его.
Чувствовалось, что Оля долго готовилась к своему выступлению. Ей хотелось как-то ободрить и поддержать меня. И она говорила о том, что я выполняю почетное задание, что она рада успешному ходу наших научных наблюдений, что весь СССР внимательно следит за дрейфом «Седова». Было немного обидно, что она не говорит о себе. И в то же время возникало какое-то хорошее, теплое чувство: вот настоящая дружба, - ведь ей тоже сейчас нелегко, а она находит горячие, убедительные слова, чтобы поддержать и успокоить меня...
Много времени спустя после встречи на материке Оля рассказала мне, что, отойдя от микрофона, она упала на стул и заплакала в три ручья; кто-то второпях сунул ей в рот ложку неразведенных валериановых капель, и она обожглась ими так, что весь вечер кашляла...
Мы оба хохотали над этим происшествием. Но тогда ей и мне было не до смеха.
«До свиданья, дорогой Костя!..» - послышалось из рупора, и голос диктора произнес: «Дмитрий Григорьевич Трофимов! Слушайте, предоставляем слово вашей жене...»
Теперь пришел черед волноваться и переживать нашему парторгу...
Нет, мы очень хорошо сделали, что решили слушать эту радиопередачу порознь. Мы постеснялись бы во всей полноте почувствовать это замечательное ощущение близости с родными, которых мы не видели так долго.
А диктор все объявляет и объявляет:
«У аппарата Софья Григорьевна, мать старшего помощника капитана товарища Ефремова».
Я слышу из-за тонкой перегородки немного смущенное покашливание Андрея Георгиевича, и он негромко говорит мне:
- Она из Ростова приехала...
А из репродуктора доносится ласковый, немного надтреснутый голос:
«Это я, Андрюша... С тобой говорит твоя мама... Ну, как ты живешь?.. У вас, верно, очень холодно?..»
На корабле старшего помощника не называют Андрюшей. Это имя звучит необычно в применении к бородатому моряку. Но ведь для наших матерей мы всегда остаемся детьми.»
Передача движется к концу. Выступили уже все, кроме родных Буйницкого. Значит, они не успели приехать в Москву. Ведь Чита так далеко... И все-таки очень жаль, что наш Виктор лишен такой большой радости.
Я встаю с койки, чтобы пойти к Буйницкому и ободрить его. В это время диктор неожиданно произносит:
«Виктор Харлампиевич! Ваша мать и сестра не смогли приехать в Москву...»
В голове мелькнуло:
«Хорошо, что об этом напоминают, По крайней мере, человек будет знать: о нем не забыли...»
Но диктор продолжает:
.«...поэтому они будут говорить с вами из Читы. Внимание! Включаем Читу...»
Вот это действительно здорово!
А из репродуктора уже доносилось шипение, потрескивание. Скоро сквозь эту смесь звуков, засоривших эфир, донесся чей-то низкий, немного приглушенный, но четкий голос:
«Алло, алло! Говорит Чита... Говорит Чита...»
Радиоволны совершали длинный и трудный путь. Они неслись за десятки тысяч километров, - сначала из Читы в Москву, а затем, усиленные во много крат мощными агрегатами радиостанции имени Коминтерна, мчались к нам, в Арктику, на ледокольный пароход «Георгий Седов»:
«Внимание, внимание... Слушайте нас, Виктор Харлампиевич Буйницкий... Сейчас с вами будут говорить ваша мать и ваша сестра...»
И через мгновение до нас донеслись голоса родных Буйницкого. Невзирая на сверхдальнее расстояние, они были слышны прекрасно.
Беседа окончена. Начинается большой праздничный концерт. Но сейчас нам не до него. Все высыпают из своих уединенных помещений, собираются в кают-компании. Идет оживленный обмен впечатлениями, словно каждому из нас удалось побывать на Большой земле и повидаться с родными.
Александр Александрович уже работает ключом, передавая наш ответ на выступления родных. Целая цепь радиостанций настроена на волну «Седова», - через пятнадцать минут нашу радиограмму уже читают вслух дикторы «Коминтерна».
31 декабря на корабле был обычный рабочий день. Команда продолжала все ту же нескончаемую работу, - готовили лотлинь для глубоководных измерений, распуская стальные концы на отдельные проволоки. Буйницкий и Гаманкав несколько часов провозились на льду, измеряя его толщину. Было пасмурно, дул холодный восточный ветер. Лишь не надолго облака разошлись, и Буйницкий определил координаты, - Новый год мы встречали на широте 84°43',8 и долготе 129°11', почти на том же самом месте, на котором мы отмечали годовщину Октябрьской революции.
Это бесконечное топтание на одном месте начинало раздражать. Вот уже несколько месяцев «Георгий Седов» вместе со льдами кружился у 85-й параллели, между 123-м и 132-м меридианами. Решительное и быстрое движение на север, которое так радовало нас в первой декаде ноября, давно уже сменилось вялым и бессистемным шатанием.
Вначале наш корабль, делая зигзаги, спустился к югу, потом его отнесло далеко на юго-восток, далее мы двинулись опять на юг, потом на юго-запад и, наконец, на северо-запад. На карте дрейфа лежали запутанные петли, зигзаги, восьмерки. Если бы все эти кривые можно было выпрямить в одну линию, то оказалось бы, что в ноябре корабль продрейфовал 114 миль, а в декабре 168. Но фактически мы почти не сдвинулись с места.
Единственно, чем мы могли утешаться, было то, что «Фрам» Нансена несколько раз на своем пути описывал такие же причудливые петли, после чего его движение на запад возобновлялось. Утешение, правда, слабое, но что поделаешь...
Все же эти зимние месяцы прошли не зря. Нам удалось собрать для науки много новых данных. За четыре месяца самостоятельного дрейфа после ухода «Ермака», «Садко» и «Малыгина» мы, невзирая на очень трудные условия, успели провести 98 астрономических определений, 17 магнитных и 13 гравитационных наблюдений, 2 суточные магнитные и 10 гидрологических станций. Поэтому мы провожали старый год с приятным чувством исполненного долга.
