На строительстве аэродромов я познакомился и с другими седовцами - Буториным, Шарыповым и Алферовым. Все они были совершенно разными людьми, и у каждого были свои достоинства.
Тридцатилетний матрос Дмитрий Прокофьевич Буторин обладал наилучшими качествами бывалого помора; настойчивостью, упорством, трудолюбием. Светловолосый, голубоглазый, кряжистый, он как будто бы сошел с полотна художника, изображавшего собирательный тип северянина. Арктика - его родная стихия. Начиная с четырнадцати лет, он вместе с отцом охотился на морского зверя. Много раз попадал в снежный ураган, много раз боролся со льдами. И теперь, в тридцатиградусныи мороз, он расхаживал по аэродрому в одном ватничке и незлобиво трунил над мерзляками, то и дело бегавшими греться.
Работал Буторин быстро и хорошо, так что им можно было залюбоваться. Всегда чисто выбритый, всегда аккуратно одетый, он сохранял армейскую выправку, приобретенную за годы службы в пограничных войсках.
Такой человек был кладом для зимовки. На него можно было положиться в самую трудную минуту, и я без колебаний занес его в список будущего экипажа «Седова».
Из него вышел прекрасный боцман, а потом и четвертый помощник капитана «Седова».
Двадцатитрехлетний кочегар Николай Шарыпов, самый молодой из седовцев, привлекал всеобщее расположение своей жизнерадостностью и какой-то особенной юношеской ловкостью. Его мальчишеское лицо с задорной прядкой светлых волос во время работы горело жаром. Он не хотел и слышать об эвакуации. Уже 12 апреля он принес заявление, которое я сохранил:
«Прошу оставить меня на зимовку, так как я желаю остаться до конца рейса и довести в порт судно.
К сему кочегар 1-го класса Шарыпов».
Сообразительный и любознательный, он всегда хотел знать больше, чем необходимо для его квалификации. И уже к концу, первой зимовки кочегара Шарыпова смело можно было назначить машинистом.
Машинист Всеволод Алферов внешне был полной противоположностью Коле Шарыпову. Он стремился сохранить солидность, приличествующую его званию, делал все не спеша, добротно и ладно, слов лишних на ветер не бросал и даже старался говорить баском. Но в его живых, острых глазах сверкала та же ненасытная жажда знаний, и можно было ручаться, что он не захандрит.
Радист «Седова» Александр Александрович Полянский, которого мы звали запросто «дядя Саша», был хорошо знаком всем участникам дрейфа. В свободные часы он иногда ходил в гости на соседние корабли и балагурил там с приятелями. Встречали его чрезвычайно радушно: в запасе у него всегда был добрый десяток занятных историй. Когда же запас истощался, ему не стоило труда тут же придумать и пустить в ход новые рассказы.
Свое дело Полянский знал в совершенстве. Он быстро и умело устанавливал связь с любой радиостанцией. Для дрейфующей зимовки радиосвязь - вопрос жизни и смерти. Нетрудно понять, что мы все были кровно заинтересованы в том, чтобы Александр Александрович остался на корабле.
Когда мы заговорили насчет этого, Полянский задумался, поглаживая отросшую за зиму русую бороду. Потом он взглянул на меня своими ясными, чуть-чуть раскосыми глазами, приоткрыл рот и показал пальцем:
- Зубы вот порастерял на зимовках. Девятнадцать зубов вставлять надо...
Я молчал, выжидая, что Александр Александрович скажет дальше. Он заговорил, немного окая, медленно и рассудительно:
- Боюсь, как бы последних не решиться... Да... А насчет этого - что ж... нельзя бросить ледокол без связи... Душа у меня есть... Не каменный, понимаю...
Я с облегчением вздохнул и горячо поблагодарил Полянского. Теперь мы могли безбоязненно дрейфовать на север, хоть до самого полюса. Что бы ни произошло, связь с берегом будет обеспечена.
На «Седове» следовало оставить одиннадцать человек. Старых седовцев было шестеро. Я - седьмой.
Надо было отобрать из числа садковцев и малыгинцев еще четырех боевых, проверенных работников, в первую очередь из молодежи.
Кого, избрать старшим помощником? Ответить сразу на этот вопрос было нелегко. Выбор кандидата на эту должность решал во многом успех предстоящей борьбы со льдами: старший помощник - это правая рука капитана, хозяин большого и сложного корабельного имущества, строгий блюститель порядка дисциплины, организатор всех судовых работ.
Старшим помощником капитана был назначен Андрей Георгиевич Ефремов. Говоря формально, Андрей Георгиевич попал в дрейф случайно: он не числился в штате экипажей, будучи лишь руководителем практики студентов. Поэтому он имел полное право претендовать на первоочередную эвакуацию самолетом. Но, как и подобает настоящему моряку-полярнику, он не счел себя вправе покинуть караван до тех пор, пока его знания и труд были необходимы. И он принял мое предложение - перейти с «Малыгина» на «Седов» и остаться до конца дрейфа. Последующие события показали, что этот выбор был безошибочен.
Должность старшего механика я предложил комсомольцу Николаю Розову, третьему механику «Садко». Этот выбор был связан с известным риском: Розов был совсем молодым, еще недостаточно опытным специалистом. Но я рассчитывал, что присущие. Розову настойчивость и энергия помогут освоиться с сложным машинным хозяйством корабля. В конце концов, в трудных условиях зимовки (да и не только зимовки) решают именно эти человеческие качества.
Вторым механиком на «Седов» был назначен Сергей Токарев, старший машинист «Садко», уже известный читателю не только как прилежный работник, но и как активный деятель строительной фирмы «Ветросвет» и строгий руководитель наших физкультурных зарядок.
Кроме Розова и Токарева, с «Садко» был переведен на «Седов» матрос Щелин, на богатырском здоровье которого зимовка совершенно не отразилась. Щелин был на «Садко» водолазом.
Первое знакомство с кораблем навело меня на грустные размышления. Грязный, запущенный, «Седов» переставал напоминать настоящий корабль.
Просматривая судовые документы, я обнаружил интересную деталь: даже название корабля было написано на борту неверно. В списках он значится как «Георгий Седов». Между тем на борту нанесено «Георгий Седов». Оказывается, во время ремонта на заводе случайно не хватило меди для того, чтобы вырубить буквы полного имени корабля. Тут же по-семейному решили произвести негласное сокращение, и с тех пор судно плавало с искаженным именем, что противоречило всем правилам мореплавания.
Андрей Георгиевич Ефремов и Николай Розов, принимавшие судовое хозяйство, то и дело докладывали о серьезных неисправностях, обнаруженных ими. В котлах нашли замерзшую воду. Машина корабля была поставлена на консервацию небрежно.
Больше всего беспокоило состояние рулевого управления. До тех пор, пока не наступит весна, нечего было и думать об осмотре руля: стальное перо, уходившее на два метра под уровень моря, крепко сковали льды, превращенные тридцатиградусным морозом в непроницаемую броню. Из-под этого панциря выглядывала только верхняя кромка пера, поэтому нам оставалось довольствоваться теоретическими предположениями о судьбе этого агрегата, играющего решающую роль в управлении кораблем.
Капитан Д. И. Швецов, мой предшественник, был настроен оптимистически и уверял, что льды не тронули руля. Я сомневался в этом: слишком яростные атаки вели они на корму, чтобы руль уцелел. Позже действительность подтвердила наихудшие опасения.
В средних числах марта я, Ефремов, Розов, Токарев и Щелин начали перебираться на «Седов», тепло распрощавшись со своими друзьями. Взвалив на спины чемоданы, спальные мешки, одеяла, мы перетаскивали свои пожитки по знакомым, утоптанным за зиму тропам. Ярко светило солнце. Искрился снег. Неугомонный Нордик провожал нас, заливаясь звонким лаем. Но нам было не до него. Мы шли медленно, раздумывая о будущем: что сулит нам жизнь на новом корабле?
Все мы были молодыми командирами. Каждый начинал службу на «Седове» со смелого выдвижения. Корабль - истрепанный, запущенный. Удастся ли нам превратить его в боевую единицу, или мы останемся караульщиками при складе старого железа? Мы чувствовали огромную ответственность, которую накладывало на каждого из нас доверие, оказанное родиной. Надо было, во что бы то ни стало оправдать это доверие и показать, что советская молодежь не теряется, в любых условиях.
