3 апреля в Олд-Бейли открывается судебный процесс; слушается иск Оскара Уайльда, обвиняющего в клевете маркиза Куинсберри. В зале яблоку негде упасть, но все присутствующие исключительно мужского пола: дело предстоит деликатное, не для женских ушей — нравы ведь викторианские. Впечатление на присяжных и на суд Уайльд с самого начала произвел не слишком благоприятное: держится независимо, чтобы не сказать высокомерно, язвит. К тому же неверно называет свой возраст: «Тридцать девять», и тут же Карсоном, адвокатом Куинсберри, уличен: «Простите, но, согласно метрике, не тридцать девять, а сорок один».
Первый день слушаний стал литературным. Если послушать словесную перепалку между Уайльдом и Карсоном, то может показаться, что мы присутствуем на литературном диспуте, разговоре «о высоком». Карсон — как, собственно, за несколько лет до него некоторые критики — усматривает прямую связь между аморальностью главного героя романа и аморальностью автора. Суть подобного хода проста и очевидна: автор «Портрета» безнравствен и, стало быть, не имеет «морального права» обвинять в безнравственности другого. Тактика Уайльда: словно не подозревая (а возможно, и в самом деле не подозревал), что ему грозит, он выступает поборником чистой Красоты, отстаивает вроде бы не столько себя, сколько свои взгляды на искусство. Делает вид, что не понимает, к чему Карсон клонит, не снисходит до «мелких», искусных уловок и подковырок. Ему будто бы невдомек, что, обвиняя в безнравственности роман, Карсон, в сущности, обвиняет в безнравственности его автора.
Как бы то ни было, дискуссия, завязавшаяся в прессе в начале девяностых в связи с выходом «скандального романа», теряет теперь свою академическую отстраненность. Перенесенная из редакций газет и журналов в зал Центрального уголовного суда, приобретает актуальность, жизненность. Между литературой и жизнью, как выясняется, дистанция куда более короткая, чем всегда считал Оскар Уайльд. Теперь он, увы, убеждается в этом на собственном опыте.
Карсон: Насколько я понимаю, вы придерживаетесь мнения, что такого понятия, как аморальная книга, не существует?
Уайльд: Да.
Карсон: Я не ошибусь, если скажу, что в таком случае вы не учитываете воздействия произведений нравственных или безнравственных?
Уайльд: Не ошибетесь.
Карсон: Иными словами, в своих сочинениях вы делаете вид, будто такие категории, как нравственность или безнравственность, вас не заботят?
Уайльд: Что значит «делаю вид»?
Карсон: Это ведь ваше любимое словцо.
Уайльд: В самом деле? Никакого «вида» я не делаю. Когда я пишу пьесу или книгу, меня заботит исключительно литературная сторона дела. Я думаю о литературе, то есть об искусстве. Свою задачу я вижу не в том, чтобы творить добро или зло, а в том, чтобы создать нечто, имеющее непосредственное отношение к красоте или остроумию.
Карсон: После высказанных вам критических замечаний вы внесли изменения в «Дориана Грея»?
Уайльд: Нет. Кое-что добавил. Переписал один абзац после того, как мистер Уолтер Пейтер, единственный критик нашего времени, чьим мнением я дорожу, указал мне, что этот пассаж может быть превратно истолкован.
Карсон: В вашем предисловии к «Дориану Грею» говорится: «Не бывает книг нравственных или безнравственных. Бывают книги хорошо или плохо написанные. Только и всего». Это ваша собственная точка зрения?
Уайльд: Да, моя точка зрения на искусство.
Карсон: Из чего я делаю вывод, что, какой бы безнравственной книга ни была, если она хорошо написана, то она, по вашему мнению, хороша, верно?
Уайльд: Да. Если она хорошо написана, то есть взывает к чувству прекрасного, высшему чувству, на какое только способен человек. Если же книга написана плохо, то вызовет противоположное чувство — отвращения.
Карсон: Получается, что хорошо написанная книга, в которой содержатся извращенные взгляды на мораль, может считаться хорошей книгой?
Уайльд: В произведении искусства не бывает никаких взглядов. Взгляды принадлежат людям, которые не являются творцами.
Карсон: Аморальная книга тем самым может считаться хорошей?
Уайльд: Не могу взять в толк, что вы имеете в виду под «аморальной книгой»?
Карсон: В качестве примера могу привести «Портрет Дориана Грея» — этот роман может быть истолкован именно таким образом.
Уайльд: Таким образом его могут истолковать только тупицы и невежи. Взгляды обывателей на искусство на редкость примитивны.
Карсон: Если «Дориана Грея» прочтет невежественный человек, он вправе счесть этот роман аморальным?
Уайльд: Взгляды невежд на искусство непостижимы. Меня заботят лишь мои собственные взгляды на искусство. Что о них думают другие, мне совершенно безразлично.
Карсон: Под ваше определение обывателей и невежд подпадают большинство людей?
Уайльд: Мне случалось иметь дело с удивительными исключениями.
Карсон: Вы находите, что большинство людей придерживаются обывательских взглядов?
Уайльд: Боюсь, им недостает культуры.
Карсон: Настолько, что они не в состоянии отличить хорошую книгу от плохой?
Уайльд: Именно так.
Карсон: Чувство художника к Дориану Грею не наводит неискушенного читателя на мысль о том, что чувство это особого рода?
Уайльд: Я понятия не имею, какие мысли возникают у неискушенных читателей.
Карсон: Вы не препятствовали тому, чтобы неискушенный читатель покупал вашу книгу?
Уайльд: С какой стати?
Клерк зачитывает длинный отрывок из журнального варианта «Портрета Дориана Грея», где описывается встреча Дориана и художника Бэзила Холлуорда.
Карсон: Скажите, мистер Уайльд, вы считаете чувство одного мужчины к другому, совсем еще молодому, чувство, которое вы описываете в вашей книге, пристойным или непристойным?
Уайльд: Я считаю, что мне удалось безупречное описание того чувства, какое художник питает к красивому существу, без которого он не может ни жить, ни творить.
Карсон: Вы считаете, что подобное чувство вправе испытывать один молодой человек к другому?
Уайльд: Да. В том случае, если он художник.
Карсон: А вы как художник никогда не испытывали подобное чувство?
Уайльд: Я никогда не допускал, чтобы в моем искусстве преобладали чувства.
Карсон: Стало быть, вам незнакомо чувство, которое вы описываете?
Уайльд: Нет, это чувство принадлежит произведению искусства.
Карсон: А если исходить из вашего собственного опыта, вам такое чувство представляется естественным?
Уайльд: Не вижу ровным счетом ничего противоестественного в том, что художник восхищается своей моделью. Такое случается в жизни почти каждого художника.
Карсон: Хорошо, давайте обратимся к тексту: «Я готов признать, что безумно вас обожаю». Что вы на это скажете? Вы сами когда-нибудь «безумно обожали» молодого человека?
Уайльд: Нет, безумному обожанию я предпочитаю любовь. Нет ничего выше любви.
Карсон: Оставим эти рассуждения. Давайте вернемся к тексту.
Уайльд: С обожанием я всегда относился только к самому себе.
Карсон: По-вашему, тут есть чем гордиться?
Уайльд: Вовсе нет.
Карсон: Итак, вы никогда не испытывали подобного чувства?
Уайльд: Нет, эту идею я позаимствовал у Шекспира. Из его сонетов.
Карсон: Насколько мне известно, вам принадлежит произведение, где вы доказываете, что в сонетах содержится намек на противоестественную страсть.
Уайльд: Напротив, в моем рассказе доказывается, что в сонетах нет ничего противоестественного. Я противник того, чтобы Шекспира обвиняли в извращении.
Карсон: Однако же продолжим. «Я ревновал вас ко всем, с кем вы говорили». А вы сами когда-нибудь ревновали молодых людей?
