«Он никогда не глядит вам прямо в глаза; если же глядит, то как-то мутно, неопределенно… Это происходит оттого, что он в одно и то же время видит и ваши черты и черты какого-нибудь гипсового Геркулеса».

Гоголь обладал этим двойным зрением.

Из внешних чувств у Гоголя были лучше всего развиты зрение и обоняние. Глаз у него был цепкий до мелочей и в то же время проникающий в существо. Недаром Гоголь так часто изображал глаза «пронзительные», колдовские, берущие самую душу, глаза, от которых некуда скрыться. Иногда эта обостренность взгляда даже тяготила Гоголя.

«Орлиное соображение вещей» это один природный дар Гоголя.

Но Гоголя обладал и другим не менее пленительным даром.

«Бог дал мне многостороннюю природу. Он поселил мне также в душу, уже от рождения моего, несколько хороших свойств; но лучшее из них, было желание быть лучшим». Действительно, у Гоголя всегда было сильно развито стремление избавиться от своих недостатков, но еще больше стремился он исправить общественную жизнь. Он много и упорно, он всю жизнь размышлял о человеческом величии и низости; неустанно занимали его духовный рост и духовное развитие человека-гражданина.

Он домогался того, чтобы люди в своей обычной жизни руководились товариществом, дружбой, взаимной любовью и уважением, отвагой, чувством достоинства, крупными и сильными страстями, чтобы характеры людские были цельными и девственными. С юных лет Гоголь возненавидел жизнь небокоптителей, хотел понять и осмыслить высокое значение человека. Как художник слова, он полагал, что писатель никогда не должен ограничиваться наблюдением, но обязан «творить творение свое в поучение людей».

Из совмещения этих обеих природных способностей, которыми Гоголь одарен был до гениальности, должно было произрасти прекрасное, могучее искусство, гармонично воплощающее «вещественное» и «духовное». Мир должен был предстать перед создателем напоенный жизнью, «милой чувственностью», нашей чудесной землей и в то же время озаренный возвышенным духом.

Каким свежим, блистательным и одухотворенным должен был казаться Гоголю мир в лучшие моменты его жизни!

«Прежде в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства… любопытного много открывал… детский любопытный взгляд… Все останавливало меня и поражало… О, моя юность! О, моя свежесть!».

Отдаленным, ослабленным и не совсем звучным эхом этого «любопытства» являются некоторые отрывки из «Ганца». В наивных и неуклюжих виршах иногда вдруг почувствует читатель здоровую жизнь, ясную, как сельское летнее солнечное утро.

Более яркие отзвуки этой очарованности миром содержат в себе «Вечера», отчасти «Миргород». Веселый смех, песни, гопак, украинские ночи, затопленные солнцем дни, ярмарочный гам, славные и простодушные парубки, дивчины согреты лирическим чувством, переходящим, правда, в грусть, которая, однако, только облагораживает грубоватую, разноцветную, но чувственно-прекрасную и саму по себе безгрешную жизнь.

Отзвуки этой жизни читатель находит далее в описаниях Днепра, степей, таких характеров, как Тарас, Остап, Андрий, в изображениях плюшкинского сада, в невольной дани чувственности, когда Гоголь рассказывает о подвигах за обеденным столом Петуха, Собакевича. Разумеется, и эти изображения отпечатлевают определенный общественный быт, натурально патриархальный, но они наиболее соответствуют природе гоголевского гения.

По своим природным дарованиям Гоголь должен был оставить произведения, в которых «вещественность» Гомера находила бы вполне органическое и цельное сочетание с высоким и суровым духом Данте. Он мог изобразить не уродов и страшилищ, а людей труда, крестьян, мастеровых, изобразить с любовью, со страстью. У него были необыкновенные данные для этого. Еще в юности, лицеистом, он усердно посещал окрестные деревни, имел там много знакомых, записывал разговоры. Народные песни он собирал почти до конца своей жизни. А разве плох образ Рудого Панько, чудесный образ, не оцененный нашей критикой? И разве не намечались во всех этих Левках и Ганнах образы большой художественной силы и убедительности? Гоголь любил зло посмеяться, но над трудящимися он зло не смеялся. Это отметил еще Герцен:

«Пока он, — писал Герцен, — находится в комнатах начальников департаментов, губернаторов, помещиков, пока его герои имеют, по крайней мере, орден св. Анны, или чин коллежского асессора, до тех пор он меланхоличен, неумолимо полон сарказма… Но когда он, наоборот, имеет дело с ямщиками в Малороссии, когда он переносится в мир украинских казаков, или шумно танцующих у трактира парубков, когда рисует пред нами бедного старого писаря, умирающего от огорчения, потому что у него украли шинель, тогда Гоголь совсем иной человек. С тем же талантом, как прежде он нежен, человечен, полон любви, его ирония больше не ранит, не отравляет». (Собр. соч. т. IX, стр. 97.)

Общеизвестно, что ремесленники прекрасно удавались Гоголю. А сколько добродушного сочувствия в изображении веселого бедняка Пеппе и каким неподдельным горьким чувством проникнуты размышления над списками умерших крестьянских душ!

В Гоголе пропал гениальный народный художник, писатель «во вкусе черни». Произошло же это оттого, что он жил в мрачной, в отравленной общественной среде. Еще в детстве у Гоголя наблюдались болезненные предрасположения. При здоровых условиях они не получили бы развития, но налицо был крепостная, николаевская Россия. Отец Гоголя при веселом нраве был суеверен, мнителен, рано заболел страхом смерти. У родственника магната Трощинского Василий Афанасьевич являлся артистом, шутом, исполнителем самых разнообразных поручений, что, вероятно, зорко примечал наблюдательный Гоголь — подросток. Мать Гоголя, Мария Ивановна, отличалась крайней неуравновешенностью характера, наклонностью к мистицизму.

Гоголь воспитывался в окружении мелкого и средне-поместного крепостного уклада. Этот уклад разлагался. Рынок, деньги, банки, Европа, хлебные цены, фабрики и заводы властно вторгались в тихие Васильевки. Крепостная «вещественность» превращалась в рухлядь, в ветошь и «дребезг», в хлам и ералаш. Водворялась мерзость запустения и оскудения, нечто захолустно-унылое, щемяще-тоскливое и безнадежное. Люди были похожи на свои вещи; от них веяло трупными запахами. Они чавкали, сопели, жрали, спали, тупели, теряли человеческий облик.

В Нежинском лицее Гоголя только терпели как «бедного родственника». Над его неряшеством, хилым видом смеялись и издевались. Это было к тому же время, когда Александр «благословенный» скинул с себя маску «либерального» реформатора, впал в окончательное ханжество. В школах преобладали катехизис, обедня, поповская ряса, поучения и проповеди.

14 декабря 1825 года новый царь Николай расстрелял картечью революцию декабристов, виселицами и каторгой закрепил на ними победу. Наступила еще более зловещая полоса господства пакли, кнута, казармы и казематов. Лицемерие, двоедушие, пренебрежение к человеку, цензурная свистопляска, раболепство стали символами строя.

От нежинских «существователей», от лицейских тупиц и педантов Гоголь бежал в столицу. Он был без средств, без поддержки. Здесь он увидел: «все, что есть лучшего на свете, все достается или камер-юнкерам, или генералам». В канцеляриях и департаментах его гражданские чувства были никому не нужны, нужны были хороший почерк и уменье угодить начальству. Хорошего почерка не было, уменье угождать пришло позже, но часто изменяло.

Стал писать. Надо было то и дело оглядываться на голубой мундир жандарма, на волосатую руку цензора. Служба не принесла удачи, преподавательская деятельность потерпела крушение. В департаментах Гоголь увидел ничтожные существа, Башмачниковых, их зависимость от копейки. В литературных кругах он нашел Пушкина, но действительность литературную определяли щелкоперы, торгующие пером оптом и в розницу, распивочно и навынос.

Старая, патриархальная «вещественность» крепостной России выглядела куда как неприглядно.

Гоголь присмотрелся к новой «вещественности», какую создавал «мануфактурный век». Она, пожалуй, еще больше напугала его: его поразили мишура, шаблон, мода, безвкусие, рекламность, легкие хваты и приобретатели, жулики и мошенники. Нарождающийся в России капитализм обратился к Гоголю не своими положительными, а своими отрицательными чертами: хищничеством и рвачеством. Это черты отечественного капитализма, действительно, тогда бросались в глаза с наибольшей силой и наглядностью. В мелких и средних поместьях чаще всего хозяйничали либо «страшные реформаторы», либо заведомые плуты приобретатели, Павлы Ивановичи. Да и в столице они были на виду и слава об их подвигах отнюдь не лежала камнем.