– На самом деле, чем чаще я об этом думаю, – заметил Найджел, – тем больше мне кажется: было бы лучше, если бы мама любила тебя сильнее, чем меня. Иногда мне кажется несправедливым, что я всем нравлюсь больше, чем ты.

Он, похоже, был удивлен, когда я бросился драться с ним, хотя к тому времени ему уже следовало бы знать, что я пользовался малейшим поводом из тех, что он давал мне, чтобы пустить в ход кулаки. Некоторые дети очень медленно усваивают подобные истины.

– Марк, – всегда устало говорил мне отец, – тебе надо прилагать больше усилий, чтобы обуздывать свой характер.

Необузданный характер был у моей матери. Хотя она покинула усадьбу Гвикеллис более шести лет назад, воспоминания о ее вспыльчивости еще жили среди слуг.

– Ты пошел в свою маму, – говаривала мне няня, всякий раз мрачно добавляя при этом горничной: – Тем хуже для него.

– Ну! – воскликнула мать, наливая себе вторую чашку чаю в сумрачной гостиной дома братца Роберта Йорка на Парк-Лейн и останавливаясь, чтобы окинуть меня критическим взором. – Ты коротковат, толстоват, и лицо у тебя, безусловно, заурядное, но сойдет. Я узнаю этот взгляд. Ты упрям. Ты похож на меня. Не пугайся! Это комплимент. Мне нужен упрямый, сильный сын. Теперь угостись еще одной лепешкой и послушай, что я предполагаю предпринять. У меня такое чувство, что мы с тобой превосходно поладим.

Она ошибалась. Мы совсем не поладили. Оглядываясь в прошлое, я понимаю, что она неверно оценила как собственные потребности, так и то, что ей был нужен упрямый, сильный сын. Это было не так. Ей нужен был сын, который стал бы ее отражением, ее слабым подобием, добавкой мужского рода при ее доминантной личности. Когда я был ребенком, которому еще не исполнилось и одиннадцати, она подавляла меня так же, как подавила Роберта Йорка – просто силой своего характера, – но как только я вышел из детского возраста, это стало не так-то просто. Но в отношениях, которые возникли между нами в тот день и продолжались десять лет, пока я не сломил ее волю и мы не поменялись ролями, никогда не было безразличия.

– Тебе десять лет, – сказала мне мать во время того нашего первого свидания в Лондоне, – и ты никогда не видел своего Наследства. Я намерена немедленно исправить это. Завтра мы едем в Пензанс.

По всей видимости, это было единственной причиной ее желания увидеть меня. Она сочла, что десять лет – тот самый возраст, когда я буду хлопать в ладоши от восторга, впервые увидев Наследство.

Естественно, я был возбужден перспективой увидеть Пенмаррик; я думал, что смогу побродить по полям, объехать поместье и излазить дом сверху донизу. Но у моей матери на уме было совсем иное. После изнурительного путешествия в Пензанс, который находился в трехстах милях к юго-западу от Лондона, мы остановились в располагавшейся на открытом лугу гостинице под названием «Метрополь», а на следующее утро наняли экипаж, чтобы пуститься в еще одно утомительное путешествие на север через пустоши в приход Сент-Джаст. Я был слишком мал, чтобы оценить пейзаж; мне было лишь известно, что сотни миль отделяли эти места от моего дома в Гвике, от мирного устья реки и рыбачьих лодок. Я смотрел на пейзаж этой чужой для меня части Корнуолла, и моему детскому разуму представлялось, что здесь было бы хорошо дьяволу. Потому что пейзаж, по большей части представленный голой, без следов деревца или человеческого обиталища, пустошью, переходящей в холмы, увенчанные черными скалами, был суровым и впечатляющим. Пустынность ландшафта и круто взбиравшаяся в гору дорога предоставляли взору обширный вид; я помню, что оглянулся в сторону Пензанса и заметил поблескивающий вдалеке, где начинался залив, замок на горе Сент-Майкл.

На секунду я пожелал, чтобы эта гора и была моим Наследством, хотя, конечно же, не посмел признаться в этом матери.

По мере того как мы удалялись от моря, нам все чаще встречались шахты, и я впервые увидел медно- и оловодобывающую промышленность, которой веками славился Корнуолл, каменные башни с размещенными в них двигателями, черные клубы дыма, мрачные кучи шлака. В поместье Пенмаррик две шахты, сказала мне мать, но только одна, Сеннен-Гарт, еще работает. Другая, Кинг-Уоллоу, уже несколько десятилетий как закрыта.

– Можно мне спуститься в шахту? – с надеждой спросил я.

– Господь с тобой, дитя мое, ты не ремесленник. Ну-ка, выгляни в окно, и увидишь северный берег. Вон! Ну разве не восхитительный вид открывается отсюда, с гребня горы? Вдоль берега раскинулись три прихода, один рядом с другим. Сент-Джаст на западе, Морва – прямо перед нами, а Зеннор – к востоку от Морвы. Пенмаррик, конечно же, находится в приходе Сент-Джаст.

– А сейчас в каком мы приходе?

– В Зиллане. Он расположен на пустоши позади Морвы… Роберт, вели кучеру поторопиться!

Мы поехали дальше на запад через серую шахтерскую деревню Сент-Джаст, а потом по дороге, ведущей к мысу Лендс-Энд, но вскоре свернули с нее и направились на север от моря.

– Ну, – распорядилась наконец мать, – вели кучеру остановиться, Роберт.

Коляска остановилась.

– Выходи, дитя мое.

Я повиновался. Весенний ветерок слегка овевал мои щеки, теплое солнце светило с весеннего неба. На обочине дороги уже цвели полевые цветы, а чуть дальше колючие кусты утесника готовились распуститься великолепными желтыми цветами.

Мать схватила меня за руку:

– Смотри!

Я посмотрел. За пустынной долиной, позади рощицы, неожиданной в этом скудном ландшафте, на скалах над морем возвышался замок. Я открыл рот от изумления, но, присмотревшись, понял, что сооружение было вовсе не замком, а огромным домом, выстроенным из черно-серого камня и украшенным башнями, башенками и причудливой архитектурной мишурой, покорившей мое детское воображение. Позднее я отнес эту нелепую архитектуру к извращениям современного вкуса, но тогда, увидев ее впервые неискушенным взглядом ребенка, нашел очень красивой.

– Мне нужен этот дом, – сказала мать, словно читая мои мысли, и в тот момент между нами образовалась связь, которая соединяла нас долгие, но, увы, не безмятежные, годы. – Мне нужен этот дом, и я получу его, если не для себя, то, по крайней мере, для тебя.

А я спросил:

– Мы не поедем дальше? Почему мы остановились? Почему бы нам не подъехать к дому и не навестить кузена Жиля?

Она посмотрела на меня так, словно я сошел с ума.

– Навестить Жиля? Мое прелестное дитя! Неужели ты думаешь, что после шести лет бесконечных тяжб мне будет оказано гостеприимство под кровом, который он незаконно считает своим? Какая глупость! Надеюсь, с годами ты поумнеешь. – Она повернулась к кучеру, корнуолльскому неотесанному парню, таращившемуся на нас в попытках понять наш английский акцент. – Немедленно домой, в Пензанс. Цель нашего путешествия достигнута.

Перед тем как подняться вслед за ней в экипаж, я еще раз взглянул на Пенмаррик. Пройдет четыре года, прежде чем я снова увижу свое Наследство.

Мне было четырнадцать, когда мать выиграла дело и потребовала, чтобы ей позволили увидеть меня еще раз. Мы опять поехали в Пенмаррик, на этот раз с намерением переступить порог дома, поскольку Жиль не являлся более законным владельцем, но Жиль подал апелляцию, и решение суда было приостановлено. Парадную дверь захлопнули и заперли у нас перед носом; мать, дрожа от ярости, стучала кулаком по доскам, но ее выходка была более чем бесполезной. Пенмаррик по-прежнему принадлежал Жилю.

Миновало еще два долгих года судебных разбирательств, а потом произошло несчастье. Апелляционный суд решил дело в пользу Жиля, а решение суда низшей инстанции отменил.

– Я подам апелляцию в палату лордов! – кричала мать, вне себя от горя. – Я никогда не сдамся, никогда!

Но палата лордов решила дело не в ее пользу. Годы бесполезных судебных тяжб и бесконечных расходов окончились поражением.

И все-таки она не сдавалась. Надо спасти хоть что-нибудь из руин надежд, решила она. Она поедет в Пенмаррик, помирится с Жилем и уговорит его разрешить ей хотя бы время от времени посещать дом. Тщетно мы с Робертом Йорком объясняли ей, что у Жиля нет причин переходить к политике прощения и забвения прошлого после двенадцати лет немыслимой вражды; тщетно убеждали, что она попусту потратит время. Она, как бывало всегда, когда ей перечили, оставалась своевольной, высокомерной и неисправимо несгибаемой.