В таком благодушном и приветливом состоянии я до­шел до Никитского бульвара, поднялся вверх на Пушкин­скую площадь (бульвар после дождя благоухал), позво­нил Варе и договорился встретиться тотчас и неподалеку: у памятника.

У Пушкина лежали мокрые цисты. Пушкин блестел, чисто вымытый дождем, и около него — три киргиза в тюбетейках. Четвертый их снимал на память. Наверно, им бы хотелось сняться всем вместе, вчетвером. «Давайте я вас сниму», — сказал я и снял их всех вместе, и не только на фоне памятника, а еще и с видом на газету «Известия», кинотеатр «Центральный» и улицу Горького в перспективе .Они растрогались и попросили меня сняться с ними на память о Москве. Я с удовольствием снялся, они записали мой адрес, обещая прислать карточку.

Варя что-то опаздывала, а я искал выхода своему пре­красному настроению. Мне хотелось совершать какие-то благородные поступки, переводить старушек через ули­цу, кормить голубей и — какие еще бывают поступки?

Когда пришла Варя, я был занят тем, что проводил одного слепого к магазину «Армения» — это было после­днее, что я успел сделать.

Мы поехали на Выставку. Но идиллии в духе Тургенева не получилось. На Вы­ставке мы встретили приятелей Вари, они делали какое-то панно для павильона механизации и получили массу денег. Настроение у них было очень боевое, а еще перед этим около месяца они жили бедно, как поэты, и еще раз повторяю, что настроение у них было очень боевое.

Это были приятные, здоровые ребята, один даже с бородой, и все — в старых штанах, испачканных крас­кой, в простых рубашках с закатанными до локтей рука­вами, и пока мы шли к чайхане, они острили, как солда­ты, и тоже было хорошо. Я был рад, что мы их встрети­ли. Мы сели на втором этаже чайханы. Оттого, что здесь был ветер, все вдруг стало похоже на верхнюю палубу парохода и на то, что мы куда-то плывем. Куда ж нам плыть? Я бы с такими ребятами уплыл куда угодно — на плоту, на лодке, под парусами, и Варю можно было бы с собой взять, хотя — нет, лучше без нее, с ребятами все­гда лучше.

Сначала мы выпили водки, закусывая помидорами и огурцами, — не салатом, а целыми помидорами и такими же огурцами — и свежим зеленым луком, макая его в соль. Водка была холодная — приятно держать в руках такую холодную бутылку, и мы ее быстро выпили, оста­вив по рюмке для первого. А на первое нам принесли горячие манты в глубоких тарелках.

Письмо В.П. Некрасову

Дорогой Виктор.

Я очень рад твоему письму — по многим причинам — первая, и главная — мне было очень грустно, что я тебе послал нечто вообще, не стоит так никогда писать, хотя я не очень твердо помню содержание, но сюжет помню точно — что-то самообладание сдает — хотя причин было, в общем, не более, чем обычно.

Но меня не покидала уверенность — уже после, — что ты-то поймешь все правильно: все как-то осто... — дела остановились, — 1 год работы — Лариса Шепитько (помнишь, м.б. ее «Крылья»)* [* Упомянутая работа с режиссером Л. Шепитько в сильно измененном виде легла в основу фильма "Ты и Я"] на Мосфильме — но все, как обычно, полетело вначале в трубу, потом несколько выправилось, обрушилось снова — это совпало с абсолют­ным безденежьем, домашними, естественно, осложнения­ми — ко всему я еще и заболел воспалением легких, бо­лея, передумал свою проклятую более или менее жизнь, пришел к устрашающим выводам, а тем временем сняли у меня в Центр. Театре Сов. Армии спектакль — по­мнишь, я тебе рассказывал, что написал пьесу и ее будут играть — ее и играли — до марта, а после сняли — пьеса о Каховском и пр. Сняли из-за претензий в ПУРе и МК, — м.быть, откроют осенью.

Честно говоря, я не буду от тебя скрывать, что мне (между нами) было глубоко на это наплевать, как и на многое другое, что человека нормального хотя бы смутило.

Главным образом, я расстроился, что столько лет за­нят бог знает чем, хотя я на самом деле — год назад — написал что-то подобно роману — и, клянусь, что выш­лю тебе его — для веселого чтения, но он — ты увидишь — очень разорван — кусками, он, конечно, какая-то попытка писать, как я сам считаю (считал бы) хорошим и серьезным, но это — все равно — не то.

Изоляция у меня здесь, в Москве, почти полная, но я не жалуюсь, во всяком случае, работал я этот год много, м.б., по этой причине, и еще — я болел всю зиму, а оставшиеся недолгие месяцы — сидел в Болшево — пи­сал для Шепитько историю — я тебе ее тоже вышлю — тоже была надежда, что это — серьезно. Сейчас есть на­дежда, что это запустят, но смутная, — у М.И.Ромма, вот такие дела. Учесть надо, что сценарий писался по конкурсу к 100 Ленина — не о Ленине, конечно, — а современный, про сейчас — сценарий чуть тебе разъяс­нит, как я жил эти годы, но не я, конечно, а что-то похожее, и, конечно, с этим конкурсом тоже вышел скан­дал — не хотели и принимать, с трудом их уговорили — Ромм, в основном, чтобы хоть почитали все, — почитали, и, учитывая, что это все-таки большая работа, деньги обратно не взимать, но пока что это дело не оплачивают никак, и вопрос открыт.

Была у меня во все эти смурные дни идиотская исто­рия в Д. Кино — была премьера «Краха» о деле Савинко­ва —и дернул меня черт вещать (причем — трезвому) из первого ряда и сказать президиуму что-то вроде того, что если бы не было Савинкова, вас бы тут тоже никого не было — т.е. никакой съемочной группы, консультан­тов-генералов и самой премьеры.

Высказав эту совершенно бесспорную мысль, я вы­шел и, таким образом, неожиданно для себя — в пер­вую очередь — вступился за Бориса Савинкова — не к добру будет вспомянут — и это на глазах потрясенного субботнего Дома Кино — полный идиот — ну, прибе­жали какие-то люди, — м.быть, решили, что какая-нибудь провокация, но, выяснив, что никакая не про­вокация, а глупость, бред собачий, — с богом отпусти­ли, но скандал вышел большой. В общем, типично ноздревская история. Что-то меня возмутило во всей этой процедуре премьеры — то ли что Андрон представлял эту картину, — уж совсем не его это дело, представ­лять картины такою рода, хотя — почему бы и по представлять? В общем, черт его знает что. Потребо­вали объяснений. Написали во все Союзы, но, как ни странно, все пока что обошлось, — не знаю, конечно, надолго ли. Все это вышло очень некстати —по моим делам — и дома, и по картине, и вообще — черт знает что — как 10 лет назад, — это немного утешало, что как 10 лет назад, но качественно — шага особого нет вперед — все тот же юношеский бред, да и без особого повода — бог с ним, хватит об этом. Так что, если тебе кто-нибудь расскажет эту историю в каком-либо траги­ческом или геройском виде, ты не верь: и не геройски ,и не трагически, а просто глупость.

Лето — что лето? Еще не знаю. Все зависит от де­нег: будут — можно и уехать куда-нибудь подальше — кстати, можно и на Восток, но вместе нам ехать крайне опасно. Я очень рад твоему письму и еще потому, что у тебя хорошее настроение (если это не треп) и ты ра­ботаешь, это замечательно. Мне, кстати, очень попра­вился «Дедушка и внучек» — я его прочитал уже в Москве. Уехал я тогда из Киева очень страшно и стран­но — в жуткий холод, без пальто, без рубля на утро — это было самое страшное, остальное — не так уж и страшно: поезд шел весь день — вообрази мучение — почти подвиг, сошел в темноте — в снега, слава богу, у меня у матери висело старое пальто — не выкинула, умница, — сошел просохший, умиротворенный — под снежок. Правда, вечером в одиночестве скушал стака­на два, вымылся и лег спать, кстати, читая «Дедушку и вн.» — Здравствуйте, В.П.! Киев, конечно, помню смут­но и далеко не все. Суворовцев, надо полагать, мы поудивляли, но не очень.

Правильно, что обошлось неучастием в банкетах, — хватит и того, что было.

Виктор!

Я м.быть в июне буду в Киеве, а м.быть нет. Если что-нибудь выгорит — с делами, — я обязательно приеду хоть дня на три — можно? Будем, если не возражаешь, купаться и трепаться. В общем, я закругляюсь, а то не остановлюсь. Виктор, мне очень тебя недостает, я это пишу совершенно серьезно, как Катаев Бунину — читал, небось, сочинение?