Под влиянием таких мыслей преступление Сонцоньо, коварство Джино, несчастье, случившееся со служанкой, и сеть интриг, опутавших меня, вновь показались мне прямыми последствиями моей неправедной жизни; последствия эти были лишены особого смысла, отнюдь не возлагали на меня вины, но с ними можно было покончить лишь в том случае, если бы я сумела осуществить все мои прежние мечты о семейной жизни. Мне ужасно захотелось быть праведной во всех отношениях: жить в мире с моралью, которая не позволяет заниматься моим ремеслом; жить в мире с природой, которая требует, чтобы женщина моего возраста имела детей; жить в мире с эстетическим вкусом, который требует, чтобы люди окружали себя красивыми вещами, одевались в новые изящные платья, жили в светлых, чистых и уютных домах. Но одно исключало другое, и если я хотела жить в мире с моралью, то не могла бы жить в мире с природой, а эстетический вкус одновременно противоречил и морали и природе. И при этой мысли я испытала привычную досаду, преследовавшую меня всю жизнь, я имею в виду вечное сознание своей нищеты, которую можно побороть, лишь только принеся в жертву самые светлые чаяния. Но кроме того, я поняла, что еще не окончательно примирилась со своею судьбой, и это вселило в меня новую веру в будущее; я подумала, что, как только мне представится случай переменить жизнь, он не будет для меня неожиданностью и я вполне сознательно воспользуюсь им без колебаний.
Я назначила свидание с Астаритой на полдень, в это время он как раз уходил со службы. В моем распоряжении было еще несколько часов, и я, не зная, чем заняться, решила навестить Джизеллу. Я уже давно не виделась с нею и подозревала, что в ее жизни кто-то занял место Риккардо, игравшего роль не то жениха, не то любовника. Джизелла, как и я, надеялась рано или поздно упорядочить свою жизнь, думаю, что это общая мечта всех женщин моей профессии. Меня вела к этому природная склонность, а Джизелла, которая придавала непомерно большое значение мнению людей, главным образом заботилась о соблюдении внешних приличий. Она стыдилась, что другим известно, кто она такая — в этом все дело, — хотя в отличие от меня привела ее к этому ремеслу более сильная, чем моя, склонность к такой жизни. Я же, наоборот, не испытывала никакого стыда, а лишь иногда, в редкие моменты чувствовала себя униженной и оскорбленной.
Дойдя до дома Джизеллы, я стала подниматься по лестнице. Но меня остановил голос привратницы:
— Вы к синьорине Джизелле? Она здесь больше не живет.
— А куда она переехала?
— На улицу Касабланка, номер семь.
Улица Касабланка размещалась в новом районе.
— Приехал какой-то блондин на машине, они взяли вещи и уехали.
Я тотчас же подумала, что пришла сюда именно за тем, пришла услышать эти слова: Джизелла уехала с каким-то синьором. Не знаю почему, но я вдруг почувствовала сильную усталость, ноги подкосились, и я схватилась за дверной косяк, чтобы не упасть. Но я постаралась взять себя в руки и, подумав, решила разыскать Джизеллу по новому адресу. Я села в такси и попросила шофера отвезти меня на улицу Касабланка.
Машина увозила нас все дальше от центра города, от его узких улочек, где, тесно прижавшись друг к другу, стоят старинные дома. Улицы постепенно расширялись, разветвлялись, стекались воедино, образуя площади, затем опять расширялись, дома здесь были сплошь новые, и между ними проглядывали зеленые полоски бывших полей. Я понимала, что моя поездка к Джизелле носит невеселый, даже тягостный характер, и от этого мне делалось все грустнее и грустнее. И вдруг я вспомнила, как старалась Джизелла совратить меня с пути истинного и сделать такой, какой была сама; я невольно так же естественно, как кровоточит незажившая рана, начала плакать.
Когда я вышла из такси в самом конце улицы, глаза мои блестели и щеки еще были мокры от слез.
— Не надо плакать, синьорина, — сказал шофер.
Я только покачала головою и пошла к дому Джизеллы.
Передо мной выросло ослепительно белое современное знание, построенное совсем недавно, о чем свидетельствовали бочки, бревна и лопаты, сваленные в кучу в маленьком с жидкой растительностью садике, и пятна известки на решетчатых воротах. Я вошла в белый и пустой вестибюль, лестница тоже оказалась белой, а сквозь матовые стекла проникал мягкий свет. Привратник, молодой рыжий парень в рабочем комбинезоне, ничуть не похожий на обычных старых и грязных привратников, распахнул дверцы лифта, я вошла, нажала кнопку и начала подниматься вверх. В лифте приятно пахло свежим деревом и лаком. Даже в шуме лифта слышалось что-то новое, как в моторе, который работает недавно. Я поднималась на последний этаж, и по мере того, как лифт шел вверх, становилось все светлее и светлее, будто в доме вообще не было крыши, а лифт летел прямо в небо. Потом он остановился, я вышла в очутилась на ослепительно белой площадке, залитой ярким солнцем. Прямо передо мной была светлого дерева дверь с блестящей медной ручкой. Я позвонила, дверь открыла худенькая миловидная служанка, брюнетка в кружевной наколке и вышитом переднике.
— К синьорине Де Сантис, — произнесла я, — скажите ей, что пришла Адриана.
Служанка оставила меня одну, а сама направилась в конец коридора к двери с матовыми стеклами, такими же, как в окнах на лестнице. Этот коридор тоже был весь белый и пустой, как и вестибюль; я решила, что в квартире комнаты четыре, не больше. От калорифера шло приятное тепло, поэтому еще сильнее чувствовался резкий запах свежей штукатурки и масляной краски. Наконец стеклянная дверь в конце коридора распахнулась и служанка сказала, что я могу войти. Сперва, как только я вошла в комнату, я ничего не могла разглядеть, так как сквозь широкое окно, которое, казалось, занимало всю противоположную стену, врывался поток ослепительно ярких лучей зимнего солнца. Квартира находилась на самом верхнем этаже, и в окно глядело сверкающее голубое небо. На мгновение я словно забыла о цели своего визита и испытала такое удовольствие, что даже зажмурилась от этого золотистого, как старое вино, солнечного света. Но голос Джизеллы вывел меня из оцепенения. Она сидела возле окна у столика, уставленного флакончиками, а маленькая седая женщина делала ей маникюр. Джизелла с обычной своей наигранной непринужденностью воскликнула:
— Ах, это ты, Адриана… садись… обожди минуточку.
Я села возле двери и огляделась вокруг. Комната со стеклянной стеной была длинная и узкая. По правде говоря, мебели в ней было немного: только стол, буфет и несколько стульев светлого дерева, но зато все новое, а главное, все залито солнцем. Солнце придавало окружающему какое-то великолепие, и я невольно подумала, что только в богатых домах бывает такое солнце. Испытывая почти чувственное наслаждение и ни о чем не думая, я прикрыла глаза. Вдруг что-то тяжелое и мягкое вспрыгнуло ко мне на колени, я раскрыла глаза и увидела огромного кота неизвестной мне породы, с длинной и мягкой шелковистой шерсткой, серого, даже, пожалуй, голубоватого цвета, с крупной мордочкой, сердитое и важное выражение которой мне не понравилось. Кот принялся тереться о мое плечо, задрал кверху пушистый, как плюмаж, хвост и хрипло мяукнул. Наконец он свернулся у меня на коленях и замурлыкал.
— Какой красавец, — сказала я, — что это за порода?
— Это персидский кот, — гордо ответила Джизелла, — они очень дорогие… цена на них доходит до тысячи лир.
— Никогда еще не видела такого, — сказала я, гладя кота по спинке.
— Знаете, у кого точно такой кот? — вмешалась маникюрша. — У синьоры Радаэлли… и видели бы вы, как она за ним ухаживает… прямо как за ребенком. На днях она даже опрыскала его духами из пульверизатора… а педикюр будете делать?
— Нет, Марта, на сегодня хватит, — сказала Джизелла.
Маникюрша собрала свои инструменты и пузырьки в чемоданчик, попрощалась с нами и вышла из комнаты.
Мы остались одни и посмотрели друг на друга. Джизелла показалась мне тоже какой-то новой, как и весь дом. На ней был красивый красный свитер ангорской шерсти и бежевого цвета юбка, этих вещей я раньше у нее не видела. Она немного располнела, особенно в груди и бедрах. Веки у нее чуть-чуть припухли, и это придавало ей несколько угрюмый вид. Она была похожа на человека, который хорошо ест, много спит и ни о чем не думает. Она некоторое время разглядывала свои ногти, а потом в упор спросила:
