— Почему ты меня обижаешь? Я тебе уже сказала, что для меня все мужчины одинаковы.

— Как бы не так, ты бы тогда не состроила такой постной мины… Я тебе не нравлюсь, а?

— Но я тебе уже сказала…

— Я тебе не нравлюсь, — повторил он, — очень жаль, но ничего не поделаешь, тебе придется быть со мной поласковей.

— Оставь меня в покое! — с внезапным раздражением закричала я.

— Когда я был тебе нужен и помогал отделаться от твоего любовника, ты небось не возражала, — продолжал он, — но потом захотела прогнать меня… а я все-таки пришел… ага, я тебе не нравлюсь!

Я окончательно перепугалась. Его беспощадные слова, спокойный и безжалостный топ, пристальный взгляд его голубых вдруг налившихся кровью глаз — все говорило о том, что он задумал что-то страшное. И слишком поздно я поняла, что остановить его так же невозможно, как задержать огромный камень, катящийся вниз по склону горы. Я постаралась оторвать его руки от своих плеч. А он продолжал:

— А-а, я тебе не нравлюсь… Когда я до тебя дотрагиваюсь, на твоем лице написано отвращение… но сейчас, милочка, оно у тебя изменится.

Он поднял руку и замахнулся, намереваясь дать мне пощечину. Я ожидала этого и попыталась прикрыться ладонью. Но ему удалось сильно ударить меня сперва по одной щеке, а потом, когда я отвернулась, и по другой. Впервые в жизни меня бил мужчина, и несмотря на то, что щеки мои горели от ударов, я испытывала не боль, а скорее удивление. Отняв руки от лица, я сказала:

— Несчастный ты человек, вот что я тебе скажу!

Казалось, мои слова поразили его в самое сердце. Он сел на край кровати и, ухватившись обеими руками за матрац, стал раскачиваться взад и вперед. Потом, не глядя на меня, произнес:

— Все мы несчастные.

А я ответила:

— Какой храбрец выискался, женщину ударил.

Внезапно мои глаза наполнились слезами, и я замолчала. Но плакала я не столько из-за пощечин, сколько от нервного потрясения: за сегодняшний вечер произошло множество неприятных и отвратительных событий. Я вспомнила Джино, растянувшегося в грязи, вспомнила, что, даже не взглянув на него, я спокойно ушла с Сонцоньо, испытывая только одно желание: потрогать его необыкновенные бицепсы. И вдруг мной овладели угрызения совести, жалость к Джино, недовольство собою, я поняла, что наказана за свою бесчувственность и глупость той самой рукой, которая покарала Джино. Тогда я одобрила насилие, а теперь оно обернулось против меня. Сквозь слезы я посмотрела на Сонцоньо. Слегка ссутулившись, он сидел на краю постели, кожа у него была белая и гладкая. Глядя на его руки, висевшие как плети, нельзя было догадаться, какая сила таится в них. Мне захотелось уничтожить ту пропасть, что разделяла нас, и я сказала:

— Позволь спросить, почему ты избил меня?

— Уж очень у тебя была постная мина. — Желваки на его щеках задвигались, очевидно, он размышлял.

Я понимала, что если хочу узнать его поближе, то должна прежде всего высказать все, что о нем думаю, ничего не скрывая.

— Ты решил, что не нравишься мне. Но ты ошибся, — ответила я.

— Возможно.

— Ты ошибся… на самом же деле, неизвестно почему, ты внушаешь мне страх, вот отчего у меня такое лицо.

Он резко обернулся и подозрительно посмотрел на меня. Но тотчас же успокоился, и в голосе его послышались нотки самодовольства.

— Я тебя напугал?

— Да.

— И теперь ты все еще меня боишься?

— Нет, теперь хоть убей… мне все равно.

Я говорила правду. В эту минуту я почти желала, чтобы он убил меня, потому что мне вдруг захотелось умереть. Но он сердито сказал:

— Никто не собирается тебя убивать. И почему ты так меня испугалась?

— Откуда я знаю… я просто боялась тебя… такие вещи невозможно объяснить.

— А Джино ты боялась?

— С какой стати я стану его бояться?

— Почему же ты тогда боишься меня? — От его самодовольства не осталось и следа. Голос его вновь зазвучал мрачно и гневно.

— Я тебя испугалась, потому что ты, по-моему, способен на все, — сказала я, желая его успокоить.

Он ничего не ответил и какое-то время сидел задумавшись. Потом, обернувшись ко мне, спросил с угрозой в голосе:

— Значит, теперь я должен одеться и уйти?

Я посмотрела на него, он снова готов был разъяриться. И я поняла, что если откажу ему, то навлеку на себя новое, быть может еще более страшное, насилие, поэтому я решила задержать его. Но я вспомнила его острый взгляд, и меня охватило отвращение при мысли, что его глаза снова вопьются в меня. Я тихо сказала:

— Нет… если хочешь, можешь остаться… но сперва погаси свет.

Белокожий, невысокого роста, он был хорошо сложен, даже короткая шея не портила общего впечатления. Он встал и направился на цыпочках к выключателю возле двери. Но я сразу же поняла, что совершила большую глупость, попросив его погасить свет, ибо, как только комната погрузилась во мрак, мной снова овладел тот непреодолимый ужас, от которого, как мне казалось, я уже успела избавиться. Я чувствовала себя так, будто в комнате находился не человек, а леопард или какой-то другой хищный зверь, и неизвестно, что он станет делать — либо забьется в угол, либо набросится на меня и разорвет на куски. Между тем Сонцоньо долго шарил в темноте, раздвигая стулья и стараясь добраться до кровати, и, вероятно, от страха мне казалось, что время тянется ужасно медленно, казалось, что прошло несколько минут, пока он подошел ко мне, и, когда я ощутила прикосновение его рук, меня снова бросило в дрожь. Я надеялась, что он ничего не заметит, но у него, как у животных, было очень острое чутье, и он сразу же спросил:

— Ты все еще боишься?

Надо полагать, что возле меня в этой кромешной мгле стоял мой ангел-хранитель. По голосу Сонцоньо я догадалась, что он занес надо мной кулак и в зависимости от моего ответа собирается ударить меня или отвести руку. Я поняла: он знает, что внушает страх, а ему хочется, чтобы его не боялись, а любили, как любят других мужчин. Но для достижения этой цели он не умел найти другого способа, кроме способа внушать новый и еще более сильный страх. Я протянула руку вперед, делая вид, что хочу обнять его за шею, и, дотронувшись до его правого плеча, я убедилась, как и предполагала, в том, что он занес руку вверх, готовясь со всего размаха ударить меня по лицу. Я поборола себя и сказала, стараясь придать своему голосу обычную мягкость и спокойную интонацию:

— Нет… я просто озябла, давай укроемся одеялом.

— Так-то оно лучше, — отозвался он.

И это слово «лучше», в котором еще слышались угрожающие нотки, подтвердило, что я боялась не зря. И пока он в полой темноте под одеялом обнимал меня, я переждала минуту острой тоски, одну из самых тяжелых в своей жизни. Страх сковывал мое тело, и я невольно вздрагивала и отстранялась от прикосновения его гладкого, скользкого, как у змеи, тела; но одновременно я успокаивала себя; глупо было в такой момент бояться его, я изо всех сил стремилась побороть это чувство и старалась вести себя с ним, как с человеком, которому отдаются по любви. Страх охватил не столько мое тело, которым я еще кое-как могла владеть, несмотря на все мое отвращение, но он, этот страх, проник в самую глубь, в мое лоно, которое, казалось, сомкнулось и с чувством ужаса отвергало его. Но наконец он овладел мной, и я испытала столь острое наслаждение, что не могла сдержать протяжного и жалобного крика, прозвучавшего в темноте так, будто с этим криком из меня вышла вся жизнь и осталось лишь бездыханное тело.

Потом мы молча лежали в темноте. Я вскоре задремала. Мне мерещилось, что на меня навалилась какая-то тяжесть, будто Сонцоньо, обхватив руками голые колени и уткнувшись в них лицом, взгромоздился на мою грудь, давил мне на горло всем костяком. Он сидел, упираясь ногами в мой живот, я чувствовала, как он постепенно становился все тяжелее и тяжелее, я металась во сне, стараясь сбросить с себя это бремя. Я задыхалась и пробовала закричать. Мой крик застрял в груди надолго, казалось, навечно, потом мне все же удалось выдавить его из себя, и с громким стоном я проснулась.