— Ну ладно, я пошел.

Джино быстро вскочил и, протянув ему руку, спросил:

— Ты ведь не обиделся, Примо, а?

— Ясное дело, не обиделся, — процедил тот сквозь зубы.

Он пожал мне руку на сей раз не больно и ушел. Он был худощав и невысок ростом, и я никак не могла понять, откуда же берется в нем такая сила.

Как только он вышел, я шутливо сказала Джино:

— Значит, вы друзья и даже братья… однако он тебе тут такого наговорил!

Джино, оправившись от смущения, покачал головой:

— Так уж он устроен… но он неплохой парень… и потом мне выгодно поддерживать с ним добрые отношения… он мне оказал одну услугу.

— Какую?

Я заметила, что Джино весь дрожит и ему не терпится рассказать мне что-то. Его лицо вдруг расплылось в радостной и взволнованной улыбке.

— Помнишь пудреницу моей хозяйки?

— Да… и что же?

Глаза Джино весело заблестели, и он прошептал:

— Так вот, я передумал и не вернул ее хозяйке.

— Не вернул?

— Нет… в общем, я подумал, что при богатстве синьоры одной пудреницей больше, одной меньше — не имеет значения… Тем более что дело уже сделано, — добавил он многозначительно, — и в конце концов, украл ведь не я.

— Украла я, — сказала я спокойно.

Он сделал вид, что не слышит, и продолжал:

— Однако после этого возникла трудность: как продать пудреницу… Уж очень заметная, бросающаяся в глаза вещица, я никак не мог решиться и некоторое время продержал ее у себя… потом встретил Сонцоньо, рассказал ему обо всем…

— И обо мне тоже рассказал? — перебила я.

— Нет, о тебе не рассказывал… сказал ему, что мне дала ее одна подруга, а имя не называл… и он… он, представь себе, в три дня, уж не знаю как, продал пудреницу и принес мне деньги… разумеется, взяв себе, как мы условились, свою долю.

Джино, все еще дрожа от возбуждения и оглядевшись вокруг, вытащил из кармана пачку денег.

В эту минуту, сама не знаю почему, я вдруг почувствовала к нему острую неприязнь. Не то чтобы я не одобряла его поступка, на это я просто не имела права, но меня раздражал его радостный тон, и, кроме того, я догадывалась, что он не все мне сказал и умолчал, конечно, о самом главном. Я сдержанно проговорила:

— Ну что ж, молодец.

— Держи, — сказал он, разворачивая пачку денег, — это тебе… тут уже отсчитано.

— Нет, нет, — быстро возразила я, — мне абсолютно ничего не надо.

— Да почему?

— Мне ничего не надо.

— Ты хочешь меня обидеть, — сказал он.

Тень подозрения и беспокойства пробежала по его лицу, и я испугалась, что в самом деле обидела его. Взяв его за руку, я через силу выдавила из себя:

— Если бы ты не предложил мне этих денег, то я была бы не то что обижена, но удивлена… теперь все в порядке, я не хочу денег, потому что для меня это дело конченное, вот и все… я просто рада за тебя.

Он испытующе, с сомнением посмотрел на меня, словно хотел разгадать истинный смысл моих слов, которых он так и не понял. И впоследствии, вспоминая Джино, я думала: он не мог понять меня, потому что жил совсем в ином, отличавшемся от моего мире мыслей и чувств. Не знаю, был ли этот мир хуже или лучше моего, знаю только, что некоторые слова он понимал совсем иначе, чем я, что бóльшая часть его поступков казалась мне достойной порицания, тогда как он считал их дозволенными и даже необходимыми. Особое значение он придавал уму, главным признаком которого считал хитрость. И, разделяя людей на хитрых и нехитрых, он старался любой ценой и при всех обстоятельствах попасть в категорию первых. Но я не хитра и, быть может, даже не умна: я никогда не понимала, как можно оправдывать дурной поступок — я уже не говорю, восторгаться им — лишь потому, что его удалось совершить незаметно.

Сомнения, одолевавшие его, видимо, вдруг разрешились, и он воскликнул:

— Теперь понимаю, ты не хочешь этих денег, потому что боишься… боишься, что пропажа обнаружится… не бойся… все устроилось как нельзя лучше.

Я ничуть не боялась, но не стала противоречить ему, так как последние слова показались мне странными. Я только спросила:

— Как ты сказал? Что значит «все устроилось как нельзя лучше»?

Он ответил:

— Да, все устроилось как нельзя лучше. Помнишь, я тебе говорил, что подозрение пало на одну служанку?

— Помню.

— Так вот… я ненавидел эту служанку, она все время сплетничала обо мне… через несколько дней после пропажи я понял, что дела мои плохи… полицейский комиссар приходил два раза, и мне показалось, что за мною следят. Заметь, ни одного обыска они пока не произвели. Тогда меня осенила великолепная идея: украсть еще что-нибудь, тогда сделают обыск, а я сумею устроить так, что вина за старую и новую кражу падет на эту женщину. — Я молчала, и он, взглянув на меня большими сверкающими глазами, словно желая удостовериться в моем восхищении его хитростью, продолжал:

— У хозяйки в ящике секретера лежало несколько долларов… я взял их и спрятал в комнате служанки в старый чемодан. Тут уж, конечно, сделали обыск, нашли доллары и служанку арестовали. Она клялась, что не виновата. Но кто ей поверит? Доллары-то нашли в ее комнате.

— И где эта женщина?

— В тюрьме и никак не желает сознаваться… а знаешь, что сказал хозяйке комиссар полиции? Будьте, говорит, покойны, синьора, в конце концов она признается. Понятно, а? Знаешь, что значит «в конце концов»? Ее будут бить.

Я растерянно посмотрела на возбужденного и гордого Джино и почувствовала, как все внутри у меня похолодело. Я спросила:

— А как ее зовут?

— Луиза Феллини… она уже немолодая женщина, а до чего заносчивая, послушать ее, так выходит, что и в служанки-то она попала случайно и что честнее ее нет никого на свете. — Он рассмеялся, довольный таким исходом дела.

Я собрала все свои силы и, как человек, который делает глубокий вдох, проговорила:

— Знаешь, а ты просто подлец.

— Что? Почему? — удивленно спросил он.

Теперь, назвав его подлецом, я почувствовала себя свободнее и смелее. Я вся дрожала от гнева:

— И ты еще хотел, чтобы я взяла эти деньги… я сразу почувствовала, что не должна брать их.

— Да ничего не случится, — сказал он, стараясь приободриться, — она не сознается… и ее отпустят.

— Но ведь ты сам сказал, что ее держат в тюрьме и бьют.

— Я сказал просто так.

— Неважно… ты посадил в тюрьму невинного человека, а потом еще имел нахальство прийти и рассказать все мне… ты самый настоящий подлец!

Он вдруг побледнел и злобно схватил меня за руку.

— Не смей называть меня подлецом!

— Почему это? Я считаю тебя подлецом и говорю тебе это прямо в глаза.

Он совсем потерял голову и повел себя самым странным образом: вывернул мне руку так, будто хотел сломать ее, потом вдруг нагнулся и сильно укусил меня. Выдернув руку, я вскочила с места.

— Да ты окончательно спятил! — сказала я. — Что это на тебя нашло?.. Кусаться вздумал?.. Подлец ты есть, подлецом и останешься.

Он ничего не ответил, а схватился руками за голову, как будто собирался рвать на себе волосы.

Я позвала официанта, расплатилась за себя, за Джино и за Сонцоньо. Потом сказала:

— Я ухожу… и запомни, между нами все кончено… не старайся увидеть меня, не ищи и не смей приходить… Я тебя знать не желаю.

Он опять промолчал, даже не поднял головы, и я вышла.

Молочная находилась в самом начале улицы, недалеко от нашего дома. Я медленно пошла по тротуару, противоположному городской стене. Спустилась ночь, небо заволокло тучами, и дождь, мелкий, как водяная пыль, висел в теплом неподвижном воздухе. Городская стена была, как обычно, погружена во тьму, только редкие фонари слабо освещали ее. Но едва я вышла из молочной, я заметила, что какая-то темная фигура отделилась от фонаря и медленно двинулась вдоль стены в том же направлении. Я узнала Сонцоньо по его плащу, стянутому в талии, и по светлой стриженой голове. Сейчас на фоне городской стены он казался совсем маленьким, время от времени он совсем исчезал в темноте, потом снова появлялся в свете уличного фонаря. И тут, пожалуй, я впервые почувствовала отвращение к мужчинам, ко всем мужчинам на свете, которые бегают за мной, как бегают кобели за сукой. Я все еще дрожала от гнева и, думая об этой женщине, которую Джино засадил в тюрьму, терзалась угрызениями совести, потому что ведь, в конце концов, пудреницу украла я. Но сильнее угрызений совести было, пожалуй, чувство возмущения и гнева. Однако, возмущаясь несправедливостью и испытывая отвращение к Джино, я не хотела его ненавидеть и жалела о том, что узнала о свершившейся несправедливости. По правде говоря, я не создана для ненависти, я испытывала ужасную боль и была сама не своя. Я пошла быстрее, надеясь дойти до дома, прежде чем Сонцоньо догонит меня, что он, вероятно, намеревался сделать. Позади себя я услышала запыхавшийся голос Джино, он звал меня: