— Да приидет царствие твое.

— Да будет воля твоя, яко на небеси и на земли.

— Да будет воля твоя, яко на небеси и на земли.

— Хлеб наш насущный даждь нам днесь.

— Хлеб наш насущный даждь нам днесь.

— И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим.

— И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим.

— И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого.

— И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого.

— Аминь.

— Аминь.

Я слово в слово еще раз повторила молитву, чтобы вновь пережить то волнение, которое испытала, когда произносила ее вместе с ним. Я представляла себя совсем маленькой, и он как будто вел меня за руку от фразы к фразе. Однако я вспомнила и о деньгах, которые мне дал Астарита, и была чуточку разочарована, что он не приказал мне вернуть их. По правде говоря, мне даже захотелось, чтобы он приказал мне отдать деньги, потому что я думала доказать ему на деле мою искренность, мою покорность и мое раскаяние, я хотела чем-нибудь пожертвовать ради него. Кончив молитву, я поднялась. Он вышел из кабины и собрался уходить, не глядя на меня, едва кивнув мне головою. Тогда я невольно, почти не отдавая отчета в своем поступке, потянула его за рукав. Он остановился и посмотрел на меня ясным, холодным и спокойным взглядом.

В эту минуту он показался мне особенно красивым, и тысяча безумных мыслей пронеслась у меня в голове. Я думала, как бы дать ему понять, что он мне нравится и что я могла бы полюбить его. Однако голос рассудка предостерегал меня, напоминая, что я нахожусь в церкви, что он священник и мой духовник. Все эти мысли овладели мною сразу, они взволновали меня так, что я не могла произнести ни слова. Тогда, подождав немного, он спросил:

— Ты хочешь еще что-то сказать?

— Мне хотелось узнать, должна ли я вернуть деньги тому человеку.

Он бросил на меня быстрый, острый взгляд, пронзивший меня, казалось, до глубины души, потом отрывисто спросил:

— А ты очень нуждаешься?

— Да.

— Тогда можешь не отдавать… в любом случае поступай, как подсказывает тебе твоя совесть.

Он произнес эти слова особым тоном, давая понять, что разговор окончен.

— Спасибо, — прошептала я, глядя ему прямо в глаза.

В этот момент я совсем потеряла голову и надеялась, что он хоть знаком или словом пожелает показать, что я ему не безразлична. Конечно, он понял мой взгляд, и легкая тень изумления скользнула по его лицу. Он кивнул мне на прощание, повернулся и вышел, оставив меня в смущении и тревоге возле исповедальни.

Маме я ничего не сказала об исповеди, как, впрочем, и о поездке в Витербо. Я прекрасно знала ее мнение о священниках и о религии; она говорила: все это хорошо, однако богатые так и остаются богатыми, а бедные — бедными.

— Видно, богатые умеют лучше молиться, — повторяла она.

На религию мама смотрела так же, как на семью и брак: когда-то она была набожна, исполняла все обряды, но все равно дела ее шли плохо, поэтому она перестала верить. Как-то раз, когда я сказала, что на том свете нам за все воздастся, она подняла меня на смех и заявила, что хочет получить все сию минуту на этом свете, а если здесь нельзя получить, значит, все это враки. Однако, как я уже говорила, меня она воспитывала в полном повиновении богу, в которого когда-то сама верила. Только в последнее время неудачи ожесточили ее и она изменила свои взгляды.

На следующее утро, когда я села в машину рядом с Джино, он сказал, что его хозяева уехали и несколько дней мы сможем встречаться на вилле. Сперва я очень обрадовалась, потому что, как я уже говорила, мне нравилось предаваться любовным утехам, и именно с Джино. Но потом я вспомнила об обещании, которое дала священнику, и сказала:

— Нет, это невозможно.

— Почему?

— Потому что невозможно.

— Ну, хорошо, — уступил он со вздохом, — тогда завтра…

— Нет… и завтра тоже… никогда.

— Никогда, — повторил он с притворным удивлением, понизив голос. — Ах так? Никогда… но ты хоть объяснишь мне причину? — Он подозрительно посмотрел на меня.

— Джино, — быстро сказала я, — я тебя люблю и никогда тебя так сильно не любила, как сейчас… но именно поэтому… я решила, что до тех пор, пока мы не обвенчаемся… лучше, если между нами ничего не будет… понимаешь…

— А, теперь все ясно, — злобно воскликнул он, — ты боишься, что я на тебе не женюсь.

— Нет, я уверена, что мы поженимся… если бы я сомневалась, не стала бы все это затевать и тратить мамины деньги, которые она откладывала всю жизнь.

— Ух как ты носишься с этими деньгами! — сказал Джино. Я просто не узнавала его, так изменилось его лицо, оно стало почти отталкивающим. — Тогда почему же?

— Я была на исповеди, и мой духовник приказал мне воздержаться от любовных отношений, пока мы не обвенчаемся.

Он скорчил недовольную гримасу, и с его губ сорвались слова, которые прозвучали для меня чуть ли не кощунством.

— А по какому праву этот священник сует свой нос в наши дела? — Я предпочла промолчать. — Говори, почему ты не отвечаешь?

Он, видимо, понял, что я неколебима в своем решении, потому вдруг переменил тон и сказал:

— Ну, ладно… пусть будет по-твоему… значит, отвезти тебя в город?

— Как хочешь.

Надо сказать, что впервые Джино показал себя в таком невыгодном свете и был так резок со мною. Уже на следующий день он снова напустил на себя смиренный вид и стал относиться ко мне, как обычно, ласково, внимательно, заботливо. Мы продолжали встречаться, как всегда, каждый день, только теперь мы не занимались любовью, а ограничивались разговорами. Иногда я целовала Джино, хотя, по совести говоря, он не просил меня об этом. Я считала, что в поцелуях нет греха, а кроме того, мы как-никак были помолвлены и скоро должны были обвенчаться. Сейчас, вспоминая те времена, я думаю, что Джино так быстро смирился с новой ролью скромного жениха, надеясь постепенно остудить наши отношения и незаметно подготовить меня к неизбежному разрыву. Часто случается, что девушку покидают после затянувшейся и унизительной помолвки, когда лучшие годы молодости уже позади. Так, послушавшись священника, я невольно дала Джино предлог, который он, вероятно, давно искал, чтобы расстроить нашу свадьбу. Сам он, конечно, из-за своего безволия и эгоизма никогда бы не решился на этот шаг, ведь наслаждение, которое он получал от наших встреч, было сильнее, чем желание бросить меня. Но вмешательство священника позволяло ему воспользоваться лицемерным и внешне бескорыстным поводом.

Спустя какое-то время он начал встречаться со мною не так часто, уже не каждый день, а когда придется. Я заметила, что паши поездки на машине становятся все более краткими и что он все рассеяннее слушает мои разговоры о свадьбе. И хотя я видела эту перемену, я все еще ничего не подозревала, все это казалось мне мелочью, а в основном он относился ко мне по-прежнему ласково и почтительно. Наконец однажды он с печальным видом объявил мне, что по просьбе родителей придется перенести нашу свадьбу на осень.

— Ты очень расстроена? — спросил он, смущенный тем, что я не выказываю своего огорчения, а только грустно и молча смотрю перед собой в одну точку.

— Нет, нет, — сказала я, очнувшись. — Неважно… потерплю… к тому времени я как раз успею приготовить приданое.

— Ты говоришь неправду… ты очень расстроилась.

Странно было видеть, как он пытается вырвать у меня признание, что отсрочка свадьбы меня огорчает.

— А я тебе говорю, что совсем не расстроилась.

— Значит, ты просто не любишь меня по-настоящему и, наверно, не огорчишься, даже если мы вовсе не поженимся.

— Не говори так, — испуганно произнесла я, — это было бы ужасно… Не хочу даже думать о таких вещах.

Он скривил лицо, я тогда не поняла, в чем дело. А он, вероятно, хотел испытать мою привязанность к нему и, к собственному неудовольствию, обнаружил, что она еще очень сильна.

Даже отсрочка свадьбы еще не возбудила во мне подозрения, зато она укрепила старые позиции мамы и Джизеллы. Мама, как иногда с ней случалось (а это было весьма странно при ее вспыльчивом и раздражительном характере), сначала никак не отреагировала на это известие. Но как-то вечером, когда кормила меня ужином, стоя молча возле стола и ожидая, пока я поем, она вдруг сказала в ответ на мои рассуждения об отсрочке свадьбы: