Я посмотрела на Джизеллу, и ее слова показались мне особенно обидными, ведь это она заставила меня уступить, это она держала мои руки, чтобы Астарите было удобнее целовать меня, а теперь издевается над моей слабостью. Риккардо, в котором здравый смысл взял верх, заметил:

— Ты все-таки непоследовательна, Джизелла… сперва сама настаивала, теперь стыдишь ее, будто она поступила плохо.

— Конечно, если она этого не хотела, тогда поступила плохо, — жестко отрезала Джизелла, — вот если бы я не хотела, ты никакой силой не заставил бы меня уступить… Но она-то этого хотела, да еще как… — добавила Джизелла, глядя на меня зло и неприязненно, — ведь я видела, как она вела себя в машине, когда мы ехали сюда. Вот потому-то я и говорю: нечего ей фокусничать.

Я молча дивилась черствости и жестокости Джизеллы, которая была так безжалостна и даже не понимала этого. Астарита подошел ко мне и неловко попытался взять меня за руку. Но я оттолкнула его и села в самом дальнем конце стола.

— Гляди-ка, Астарита, — закричал со смехом Риккардо, — у нее такой вид, будто она с похорон вернулась.

Однако Астарита, несмотря на свою мрачность и сконфуженность, понимал меня лучше, нежели они.

— Вы все шутите, — заметил он.

— Что же нам, плакать прикажете? — закричала Джизелла. — А теперь вы посидите здесь и потерпите, как терпели мы… каждому свое. Пойдем, Риккардо.

Риккардо встал и сказал:

— Я вам советую…

Он был сильно пьян и сам не знал, что бы нам посоветовать.

— Пойдем, пойдем.

Теперь они в свою очередь ушли в спальню, а мы с Астаритой остались. Я сидела на одном конце стола, а он — на другом. Солнечный яркий свет, проникавший сквозь окно, освещал посуду, стоявшую в беспорядке на столе, корки хлеба, пустые бокалы, грязные вилки. Выражение лица Астариты по-прежнему было грустным и мрачным, хотя солнце светило ему прямо в глаза. Он удовлетворил свое желание, но в его взгляде, который он вперил в меня, осталась прежняя мучительная напряженность, которую я заметила с первых минут нашей встречи. Я почувствовала к нему жалость, несмотря на то зло, которое он мне причинил. Я понимала, что если прежде он был несчастлив, то и теперь, после того, как он овладел мной, счастья не прибавилось. Прежде он страдал от неутоленного желания, а теперь страдал, понимая, что я его не люблю. А жалость самый страшный враг любви, если бы я его ненавидела, тогда он мог бы надеяться, что когда-нибудь я полюблю его. Но я не испытывала к нему ненависти, а чувствовала, как уже говорила, лишь жалость и понимала, что никогда не буду питать к нему ничего, кроме равнодушия и отвращения.

Еще долго мы сидели молча в залитой солнцем комнате, ожидая возвращения Джизеллы и Риккардо. Астарита без конца курил, зажигая сигарету от предыдущего окурка, сквозь клубы дыма, которые обволакивали его, он бросал на меня красноречивые взгляды, словно хотел мне что-то сказать, но не осмеливался. Я сидела у стола, положив ногу на ногу, и мой мозг сверлила одна-единственная мысль: как бы поскорее уйти отсюда; я не ощущала ни усталости, ни стыда, но никогда еще я не испытывала такого желания остаться наедине с собой и на свободе обдумать то, что со мной произошло. Я так горячо желала поскорее уехать отсюда, что не могла думать ни о чем другом. Меня отвлекали какие-то пустяки: жемчужина в галстуке Астариты, рисунок на обоях комнаты, муха, разгуливающая по краю бокала, пятнышко, которое я посадила на кофточку, когда ела макароны; я злилась на себя за эти мысли и за то, что неспособна думать о серьезных вещах. Но как раз это выручило меня, когда Астарита, преодолев наконец свою робость, глухо спросил после долгого молчания:

— О чем ты думаешь?

Немного помедлив, я спокойно ответила:

— Вот сломала ноготь и теперь вспоминаю, когда и где это случилось.

Я сказала правду, но он огорченно и недоверчиво поморщился и с этой минуты, кажется, окончательно отказался от мысли серьезно поговорить со мною.

Наконец Джизелла и Риккардо, слава богу, вернулись в столовую, немного усталые, но веселые и беззаботные, как прежде. Наше молчание, наши серьезные лица, видимо, удивили их, но время было уже позднее, да и то, что между ними произошло, сделало их не в пример Астарите более спокойными. Джизелла стала со мною ласкова, в ней не было больше ни того раздражения и ни той жестокости, которые она не сумела скрыть в тот момент, когда Астарита шантажировал меня, мне даже показалось, что поступок Астариты был для Джизеллы какой-то новой чувственной приправой к уже приевшейся ей любви. Когда мы спускались по лестнице, она обвила мою талию и зашептала:

— Почему у тебя такая постная физиономия? Если ты боишься Джино, то успокойся… ни я, ни Риккардо никому ничего не скажем.

— Я устала, — солгала я.

Я не злопамятна, и, как только Джизелла обняла меня, моя обида рассеялась.

— Я тоже устала, — ответила она. — К тому же меня продуло, когда мы ехали сюда.

И спустя минуту, когда мы остановились у входа в ресторан, а мужчины прошли вперед к машине, она спросила:

— Надеюсь, ты не сердишься на меня за то, что произошло?

— Да что ты, — ответила я, — при чем здесь ты?

Джизелле мало было, что ее коварная проделка удалась. Она еще желала успокоиться, увериться, что я не затаила против нее обиды. Я слишком хорошо разгадала ее мысли и испугалась, что она поймет это и разозлится. Мне хотелось рассеять все сомнения и выказать свою симпатию к ней. Я поцеловала ее в щеку и сказала:

— За что мне сердиться на тебя? Ты ведь всегда говорила, что я должна бросить Джино и сойтись с Астаритой.

— Вот именно, — горячо подтвердила она, — я и сейчас так думаю… но ты, должно быть, никогда мне этого не простишь.

Она казалась встревоженной, а я беспокоилась еще больше, боясь, что она разгадает мои истинные чувства.

— Сразу видно, что ты меня плохо знаешь, — ответила я спокойно, — я понимаю, что ты этого хотела из любви ко мне и тебе обидно, что я сама себе порчу жизнь. Может быть, — тут я решилась на последнюю ложь, — может быть, ты и права.

Она взяла меня под руку и сказала доверительным и уже спокойным голосом:

— Пойми меня… Астарита или кто-то другой, но только не Джино… если бы ты знала, как мне обидно видеть такую красавицу, как ты, в столь жалком положении… Спроси хоть у Риккардо… Я целыми днями говорю с ним только о тебе…

Она разговаривала теперь со мною, как всегда, без всяких церемоний, и я поддакивала каждому ее слову. Так мы подошли к машине и заняли свои прежние места. Машина тронулась.

На обратном пути все молчали. Астарита не спускал с меня глаз, но теперь он смотрел скорее смущенно, чем с вожделением, и его взгляд на этот раз уже не действовал на меня и не вызывал желания поддерживать с ним разговор хотя бы из вежливости. Я с удовольствием вдыхала свежий воздух, проникавший сквозь открытое окно, и машинально отсчитывала километровые столбы, чтобы определить расстояние до Рима. Внезапно я почувствовала на своей руке руку Астариты и заметила, что он пытается вложить что-то в мою ладонь, очевидно какую-то бумажку. Я подумала было, что он не смеет со мною заговорить и решил прибегнуть к записке. Но, опустив глаза, я увидела денежную купюру, сложенную вчетверо.

Астарита пристально смотрел на меня, крепко сжимая мою руку, а я еле удержалась от желания швырнуть эти деньги ему в лицо. Но я тут же поняла, что это был бы с моей стороны красивый жест, продиктованный не естественным порывом, а, скорее, подражанием. Ощущение, охватившее меня в тот момент, привело меня в замешательство, и впоследствии, сколько раз я ни получала деньги от мужчин, я никогда уже не испытывала столь явной и сильной, почти чувственной близости, той, которую Астарита хотел и не смог вызвать во мне своими ласками в спальне ресторана. Это было чувство полной покорности, оно раскрыло во мне черту характера, какой я за собой до того времени не знала. Я, конечно, понимала, что должна отказаться от этих денег, но в то же самое время мне хотелось их взять. И не столько из корысти, сколько из-за этого нового ощущения, родившегося в моей душе.